— Клёво! — неизвестно чему радуется Катя.
— Пошли, — командует земляк.
Я не сразу, но всё же нашёл расщелину.
Первым на правах спортсмена и «души компании» в неё втиснулся Зайцев.
Однако произошла заминка.
Пётр долго пыхтел в расщелине, поворачиваясь там так и сяк. Наконец, с обескураженным видом выбрался обратно.
— Что это ещё за дыра? — сердито спросил он. — Нет там входа. Только живот исцарапал.
— Меньше есть надо, — засмеялась Светлана, самая худенькая из нас.
Она решительно юркнула в расщелину. Все замолчали.
— Не получается, — сконфуженно призналась девушка через пару минут.
— А ты сам там был? — подозрительно прищурился Пётр.
— Был. Вчера вечером. — Я покраснел, чувствуя, что компания подозревает розыгрыш. — Подержи арбуз.
Я боком вошёл в щель между скалами и, цепляясь сумкой с продуктами за стены, выбрался на другую сторону.
— Ты где? — донёсся, как из колодца, голос Петра.
— Здесь, — ответил я, не зная, что делать дальше. — Попробуйте ещё раз, ребята.
— Издеваешься, старик, — зло хохотнул Зайцев за каменной стеной. — Сиди сам в своём «заповеднике».
Он, наверное, сказал что-то девицам, потому что те тоже засмеялись: Катя звонко, а Светлана снова дремотно.
— Арбуз твой мы реквизировали, — крикнул Пётр уже издали. — Приходи, старик, вечером на танцы. Адью.
Они ушли, а я, оставив сумку возле входа, направился к воде. На берегу заливчика никого не было. Это и удивило, и обрадовало. Я неважный пловец, к тому же сто лет не загорал — нечего людей пугать.
Как легко мне плылось первый раз в море! Потом это происходило сотни раз, впечатление потерялось в ворохе других, осталось лишь ощущение необыкновенной свободы. Я впервые не думал о глубине, о том, хватит ли сил доплыть до берега, где смогу достать дно. Плыл, пока не устал, затем вернулся — невесомый, счастливый.
Уже на берегу, когда шёл к одежде, море подбросило ещё один подарок: я споткнулся и, глянув под ноги, поднял средних размеров раковину.
«Будет память», — я бросил находку в сумку.
Хотелось поскорее увидеть Грина, но день только вошёл в силу, а мы условились встретиться вечером. Попробую пописать, пока на сердце лёгкая тоска и неудовлетворённость миром, — решил я. Это чувство было мне уже знакомо. Особенно остро я испытывал его, когда попрощался с детдомом и остался один. Разумеется, у меня появились новые друзья, много времени занимала работа, кроме того, я готовился к поступлению в университет. И всё же… Это была разновидность одиночества, точнее, его отголосок, как говорят врачи, — рецидив. Так болят даже по прошествии многих лет отмороженные пальцы. Особенно много холода было в воспоминаниях об интернатской жизни. Детдом всех уравнивал и был тем благословен. А вот школа-интернат, в которой я учился раньше… Огромная, с мраморными полами в высоких и длиннющих коридорах… По субботам, а особенно на каникулах почти все дети разъезжались к родным и родственникам. На весь интернат нас оставалось человек двадцать — таких же неприкаянных, как и я. Из разных классов и групп. Днём нас сводили в кучу, но мы были чужие друг другу — каждый в своей скорлупке. При первой же возможности, погибая от страха и тоски, мы всё равно расползались по огромному пятиэтажному зданию, забивались в укромные места. Нас водили в кино и до отвала кормили в столовой, в клубе целый день гремел телевизор. А мы прислушивались в коридорах к своим одиноким, гулким шагам и вечером старались побыстрее уснуть, укрывшись с головой. В моей спальне во тьме едва виднелось восемнадцать заправленных кроватей, и от сознания, что ты один в большой комнате, становилось жутко и холодно. Там я, видно, и приморозил душу.
