Как-то так получилось, что за всю жизнь никто не послал ему ни одной телеграммы, и приход связистки немножко напугал его.
— Куда ж ты поперся в одних кальсонах-то, лешак окаянный! — возмутилась Мария Прохоровна.
— В темноте не видно.
— Ну, знамо! Не все же слепые, как ты. Надень штаны, тебе говорят! О, господи, подожди, я сама.
Она принесла телеграмму и стала искать очки.
— Давай сюда, — недовольно проговорил Михаил Никифорович. — Прошаришься тут до морковкиного заговенья.
Отставляя телеграмму подальше от глаз и смешно хмурясь, он начал читать неожиданно сердитым голосом:
— Приеду тринадцатого. Восемьдесят четыре. Восемьдесят четвертым, значит. Вагон тринадцатый. Виталий. Это что за Виталий?
— А, видно, Надюшкин старшой сынишка. Только чо ж тринадцатого?
— А потому, что завтра тринадцатое.
— И вагон тринадцатый.
— Ну?
— Два раза тринадцать.
— Ну и что? Ви-та-лий…
— Надюшкин старшой…
— Это ты уже говорила.
— Инженер он. Ну, помнишь, когда мы гостили у ней, так ишо накануне нашего отъезда ее сын приходил. Долговязый. Видный такой, бастенький.
— Теперь все они гладкие, как рысистые лошади.
— В желтом бабьем берете был. Ты ишо разглядывал его берет.
— А-а-а!..
— Он же твой племяш, а не мой. Ты и помни.
Было пять минут первого.
— Что это за девка приходила? — спросил Михаил Никифорович, закуривая.
— На тебе! Будто не знаешь.
— Не знаю.
— Да дочь Пелагеина. Вершининой Пелагеи.
— Она ж маленькая была, совсем соплюшка.
— Была когда-то. Счас она в Покровке. У тетки живет. Ну и у Пелагеи часто ночует, когда тепло. По телефону хотели передать. Да у нас с телефоном что-то.
— Ишь ведь! Все норовят куда-нибудь в контору, лешак их дери! Чуть-чуть подрастут и — фьють, только пятки видели.
— На почте тоже надо кому-то робить. Хватит, ложись. Я спать хочу. И перестань смолить.
Всю ночь ему плохо спалось, он раза два вставал и, кряхтя, подходил к немому окошку, равнодушно вглядывался в ночную мглу, прислушиваясь к далекому сонному пению петухов и вечно печальному поскрипыванию ставней, раскачиваемых осенним ветром.
Они жили вдвоем с женой. Мария Прохоровна, ничуть не смущаясь, частенько говаривала с застывшей печалью в голосе: «А уж деточек мне бог не дал».
Поезд приходил под вечер. На это время у Михаила Никифоровича было намечено провести собрание с доярками, а точнее сказать, беседу. Пришлось отложить. Он выпроводил из своего дома старуху-колхозницу, пришедшую с разными просьбами, неуемно говорливую, побрился, наваксил сапоги, запряг в ходок резвого жеребца и погнал к железнодорожной станции, до которой было почти что десять километров.
