Валя страшно любит кататься на лыжах и коньках, даже в соревнованиях участвует, любит плавать, бегать и танцевать, играет, правда, одинаково скверно, на рояле и гитаре и голосисто поет на любительской сцене современные песни. «Я все время хочу есть, — говорит она. — Даже ночью, когда просыпаюсь». Если б Андрею такой аппетит.
Да уж так ли все это плохо? Он увлечен техникой, а она равнодушна к ней, он любит пельмешки и чай с баранками, а она гуляш и кофе с пирожным, ему более приятны грустные мелодии, ей — бодрые песни и танцевальная музыка. И в этом, наверное, тоже нет ничего страшного: люди не куклы серийного производства — у каждого свое.
По-разному бывает в семьях. Кое-где даже объявляются деспоты. Андрей и Валя не навязывали друг другу своей воли, своих взглядов, хотя спорили порой, подзуживали друг друга, но это так — по-дружески, слегка. Слыша ее возражения, он говорит обычно: «Пусть каждый остается при своем мнении».
Хуже в отпуска и в выходные, когда надо решать, где отдохнуть, как провести свободное время. Она любила бывать на курортах и в домах отдыха, тянулась к людям, к шуму — грохоту и блеску, а Андрей предпочитал отдыхать в тихих уголках — где-нибудь в сибирской деревеньке или в поселке у тети, рядом с озером, куда можно туманными утрами бегать на рыбалку, поблизости от леса, в котором полно грибов и ягод, — и в своем саду, где чего только нет, даже сливы и вишни: как известно, редкие на севере деревья. Каждый доказывал, что он прав. И если бы не было взаимных уступок, дело могло бы кончиться плохо. Что собой представляли эти уступки? Он иногда ездил с нею в дом отдыха и один раз побывал на курорте. По дороге останавливались в Москве, на двое суток; ночью спали на переполненном Казанском вокзале, сидя, голова к голове; днем без конца шатались по улицам, магазинам и паркам, он, смертельно усталый, еле волоча ноги, она, как всегда, оживленная, бодрая. Андрей и на юге, и в Москве с грустью вспоминал тихий тетин поселок, всплески рыб в заводях, потайные ягодные и грибные места в тайге, и у него было такое чувство, будто он не в отпуске, а как бы на работе. В Москве у него к тому же все время болела голова, ныли потные в плотной обуви ноги, жизнь на вокзале и на столичных улицах, в шуме, среди потока машин и людей казалась невыносимой, и он мечтал об одном — как быстрее убраться оттуда. Она раза три отдыхала с ним в деревне и в поселке, но по всему было видно, что ей страшно скучно там: моталась как неприкаянная по избе, огороду и саду, по безлюдным улицам, мимо немых изб, заводила радиолу, пела и смеялась, порой непонятно отчего, — странновато выглядела она в деревне. Но это все же была уступка. Уступка ему.
