Кося глаза на сестру, Прохор кивнул на дверь:
— Не хочешь покурить?
Николай Петрович как-то не сразу сообразил, что к чему.
— Пойдем покурим, — продолжал Прохор.
Во дворе, под навесом он сказал, слабо и сердито ткнув рукой в грудь Николая Петровича:
— Ну, что ты пристал как банный лист: как называется да как называется? Рак называется. Рак желудка у нее. А ей говорить не велят. Ну и с сердцем… В общем, дело — труба. Ты побудь покудов с ней. А я за папиросами сбегаю.
Сидя возле больной, с глазу на глаз, Николай Петрович почувствовал какое-то не то беспокойство, не то неуверенность — не поймешь — и, чтобы не молчать, сказал:
— Старайся бодриться, Семеновна. И ни о каких таких болезнях не думай.
Ему вспомнилось. Лежал он прошлой осенью в районной больнице, и один мужик в их палате рассказывал, как кто-то где-то сам излечился от рака. И будто бы таких случаев было не один, не два. Может, и врал тот мужик, бог его знает. Николай Петрович глянул на странно заостренный подбородок Семеновны, на сероватую неживую белизну ее лица и подумал: какое уж тут самоизлечение?
— Нет, видно, смерть пришла.
Он подивился, до чего спокойно сказала она это.
— Да хватит тебе! Сейчас уже надо потихонечку да полегонечку жить-то. Вот если старой, изнахраченной машине дать большую скорость — сразу сломается. А потихоньку, полегоньку идет себе да идет. Так и человек. Все молоденькой охота быть.
Ему хотелось перевести разговор на шутку. Но старуха уже не принимала шуток. Они, видать, были ей даже неприятны.
— Да чо уж! Молоденькой… Была когда-то и молоденькой. — Вздохнула. Помолчала, подумала: — Лежу вот и все вспоминаю. Вспоминаю. Чего только не вспоминаю. Молодость больше. Когда и что было… Обидел ты меня тогда, Николай, чего уж… — Она отводила глаза. Глядела куда-то в дальний угол.
— Когда это?
— Еще спрашивает когда.
Она глянула на него. В ее глазах он увидел виноватость и подумал: «Кто же из нас виноват?»
— А, ты про то…
— Про то, про то!
— Да что тут вспоминать-то, елки-палки!
— А вот вспоминается.
— Нечего и вспоминать.
— Значит, даже вспоминать не надо? И как тебе только не стыдно?
— А за что стыдно-то? Нет, в сам деле. Ну, если б я тебя обесчестил. Оставил бы с робеночком или как-то там. А то ведь ничего ж такого не было.
— Эх, Коля ты, Коля!
Ему показалось, что в ее потухших, по-старушечьи обесцвеченных глазах мелькнул огонек.
«Она чувствует не свою, а мою вину». Когда он пытался оправдываться в чем-то, голос у него становился неприятно напряженным, тяжелым. Таким он был и сейчас. А хотелось говорить просто, мягко, душевно.
