– Там был кошмар настоящий. Там убили моих товарищей, – просто сказал Сергей.
Я перебил его:
– Знаю! Сделай выбор: или глубокая скорбь по этому печальному поводу, или безмерная радость, что тебя там не было. Слава Богу, жив. Жив! Радуйся!
– Эта формула не из человеческой жизни, а из мира твоих рвотных цифр…
– Не ври, не ври, не ври! Себе самому не ври. Это и есть человеческая жизнь! Тебе и поскорбеть охота, и ребят очень жалко, и порадоваться за избавление от погибели нужно, а делать это прилюдно неловко…
– А почему неловко? – всерьез спросил Сергей.
– А потому что мир, в котором мы живем, не требует чувств, а требует только знаков, одни рисунки чувств…
– И что он требует от меня сейчас?
– О, мир гримас и ужимок требует знаков сердечной скорби и страшной клятвы гнева и отмщения! Ты клятву дай и плюнь на все это! Тебе пора взрослеть. Лучше позаботься о себе. И обо мне…
– Сань!
– А?
– Ты стал ужасной сволочью.
– Глупости! С годами люди не меняются… Чуток количественно. Ты, я, Кот Бойко – такие же, как мы были в детстве. Просто выросли…
ЧЕРТИ
У бокового входа в гостиницу «Интерконтиненталь» стоит реанимобиль – мерседесовский автобус в раскраске «скорой помощи». Несколько поздних зевак, скучающий милиционер. Из дверей отеля санитары выносят носилки, на которых лежит укрытый до подбородка простыней мертвый охранник Валера. Николай Иваныч возникает в изголовье носилок, отгораживая их от досужих прохожих. Распахивает заднюю дверцу, носилки вкатывают в кузов, фельдшер говорит громко:
– Инфаркт… Скорее всего – задней стенки…
Николай Иваныч захлопывает дверцу. Коротко вскрикнула сирена, реанимобиль помчал мертвого пациента на неведомый погост.
С ума можно сойти – как душевно кормят в «Бетимпексе»!
Лора сновала по кухне, расставляя на столе яства, угощения и выпивку, которые мы добыли из бездонного баула. Они не помещались на столешнице, и Лора их пристраивала в беспорядке на буфете, плите и подоконнике.
В тесном неудобном пространстве она двигалась сноровисто, ловко, я смотрел на нее – сказочное, нездешнее, неотсюдное животное, гибкое, быстрое, тонкое, с гривой золотисто-рыжих, будто дымящихся волос, – и каждый раз, как она пробегала мимо, я быстро целовал ее – в круглую поджаристую попку, в грудь, в упругий и нежный живот, в плечи, в затылок. Она тихонько, будто испуганно, взвизгивала, как струнка на гитаре, и вроде бы сердито говорила:
– Ну перестань!.. Сейчас все уроню!.. Не мешай!..
