Оставив баб на кухне, он повел Илью с Ратмиром в задние комнаты смотреть пушнину:
— Вглядись, вот… А вот!.. Или вот еще… А?!
— Ух ты! — улыбался Ратмир, перебирая разноцветные хвосты. — Даже нет слов, капитан! Это за такой короткий срок так всласть дело поставить!.. А битую дичь тоже несут?
— Так точно. Тащут почем зря. Просто класть некуда, весь ледник забит, оживают уже на припеке, ползают… Вывозите скорей.
— Вывезем… А вообще как на фактории, тихо? Шишей, татей, варнаков не наблюдалось?
— Никак нет, ничего такого. Порождения Тьмы, правда, к обеду наведывались, я им остатки выносил, обгладывали на задах — всегда они там топчутся, в дом не заходят…
— Жаль… Ну а грибки родимые — растут?
— И растут, мил-друг, и ловятся. В этом году будем с грибами, — уверенно заявил дед. — Ежеутренне, как и завещал ты, бабка отделяет их от плевел, а я же, сидя на веранде, зарисовываю процесс роста. Кстати, совсем забыл, икону вам хочу старую подарить. В классе повесите.
Филемон Ахавович засунул руку куда-то за сундук с мехами и выволок темную небольшую доску.
— Вот, — сказал он растроганно, стряхивая с нее пыль, — старая!.. Старая моя работа. Сейчас я в этой манере уже не мажу.
Ратмир поднес доску к свету, рассматривая.
— Ох, капита-ан! — восхищался он. — Какое деяние! Как же вы добились, что снег так сверкает под луной, и чернь дерев, и запрокинутые морды святых… И текст понизу замечательный: «Живем в Лесу, молимся Малому Колесу».
— Филемон Ахавыч! — закричала бабушка с кухни. — Хватит гостей заговаривать, стол накрыт!
— Идем, идем, расшумелась!
Старичок пошкандыбал переодеться и к столу вышел в чистом подворотничке. Ратмир торжественно вручил ему кувшинчик, плотно залитый сургучом и завязанный тряпочкой:
— Это от Павла, дедушка. Помните Павла, двухсотника?
— Ну, Павка, как его не помнить! Такой бугай влесов! Я же в калоше его хожу. Справный мужик, почвенник. Его мальцом, бывало, дед бил-бил за дело, обушком… Я и мамашу его знал.
— Вот, просил вам сей сосуд передать с поклоном. Сам, говорит, гроздья давил, по старой вере — жомом. А казенную он на дух не переносит — ну ее, говорит, к скотьему Богу, они там с грязными ногами лезут…
Илья примостился было на лавке возле окна, но пришлось ненадолго привстать — расположившийся ошуюю старичок Филемон Ахавович мановеньем десницы поднял торопыг, степенно прочел над столом «И брашна примаются рушать», и уж затем дозволил сесть и, наконец, вкусить.
Ратмиру подали расписную братину с пенящимся кумысом, он отпил глоток и пустил чашу по кругу. Филемон Ахавович тем временем, содрав печати, вскрыл кувшинчик, потянул носом содержимое, причмокнул языком и негромко хлопнул в ладоши. Тут же бабушка Пу, недовольно бурча, сорвалась с места и поднесла ему потир — кубок, сделанный из позеленевшей стенобитной гильзы. Он плеснул туда из кувшина, поперчил, взболтал, посмотрел искоса на Илью и хмуро предложил:
