Притрусили мы их с шофером сенцом — и вперед на полной скорости. Надо генерала скорей доставить, да еще за сеном успеть вернуться.
Это действительно оказался генерал. Ну, нам всем, кто участвовал в этой «сенной операции», награды и все такое прочее…
Все документы его сразу на Большую землю отправили. А конверт один у меня остался. Картинка на марке мне очень понравилась.
После войны я поступил в университет на экономический факультет. Там-то и познакомился с Виктором Сергеевичем Симоновым. Он тогда еще доцент был, читал нам историю. Все знали, что он филателист заядлый, и пользовались этим. Ну и я решил как-то воспользоваться этой его слабостью и на экзамене, вместо того чтоб отвечать по существу, свернул разговор на марки и рассказал ему свою историю с генералом. В общем, чтоб хоть на трояк натянуть, я сочинил, что генерал именно из-за марки очень беспокоился. Сочинить-то я сочинил, но, видно, у голодных, непутевых студентов особенное чутье. Вышло, что я попал в точку.
Тут Макар окончательно поборол дремоту и даже пододвинул подушку к краю, чтоб видеть рассказчика. Он угадал: действительно рассказывал маленький лысый, а молодой и сонный меланхолично отхлебывал пиво из стакана и согласно кивал на каждую фразу.
— В зачетке у меня образовалась четверка, — продолжал рассказчик, — и в тот же вечер я был у Симонова дома, на Тверском бульваре, с заветным конвертом в кармане.
Не успел я раздеться, как он меня спрашивает: «Ну что, принесли?»
А конвертик еще в той пергаментной бумажке. Развернул я его, Виктор Сергеевич взял двумя пальчиками — и к свету. Смотрю, вроде разочарование на его лице.
«Ничего, — говорит, — ничего. Не бог весть что, но ничего… И у меня ее нет. Вообще-то не очень редкая марка. Зря он так беспокоился, ваш генерал. Редкая, конечно, но не очень. В Союзе их не больше трех-четырех десятков. Но совершенно с вами согласен — очень красивая».
Тут он меня к столу. Помню, я так навалился на еду, что через полчаса осоловел, сижу и сплю. А Симонов принес специальную стеклянную ванночку и с заговорщицким видом подмигивает мне. Сейчас, мол, приведем ее в товарный вид. Налил он в ванночку теплой воды и склонился. А я сижу, дремлю вполглаза.
Очнулся я оттого, что Симонов испустил какой-то тихий, но уж очень пронзительный крик. «Идите, — говорит, — сюда скорее», — и рукой мне машет. Я выбрался из кресла — и к нему. Смотрю, а в ванночке чудеса. Моя красавица, которой я всю войну любовался, прямо на глазах бледнеет и отслаивается, а под ней проступает другая картинка.
