– Разве это – правда? – обращаюсь к врачихе. – Я вас «запугивала»?
– Дак все знают, – пробормотала врач.
– Вы мужу моему сказали про Голякова, инструктора в обкоме партии, будто называете его не по имени-отчеству, а просто Витей, – отвечает за неё Бякишева. – Но мы, наконец-то, выяснили: никто он вам, не сват и не брат. Он сам сказал по телефону, чтоб пристрожили вас тута маленько. Но мы увольняем вас как обманувшую государство.
– Подождите, Мария Семафоровна, пусть доктор сама скажет, каким это образом я у неё требовала больничный…
– Каждый раз я спрашивала: лучше вам? Вы говорите: «лучше», а о том, чтоб больничный закрыть – ни звука, а моё дело – маленькое, человек-то при начальстве, – затараторила врачиха, которая вообще-то фельдшер, но здесь нехватка медиков.
– Вот, распишитесь! – Бякишева подсунула какой-то «Акт проверки».
Я отказалась.
– Ах, ты ещё и не будешь расписываться! Ну, погоди, мы тебе ещё покажем. Сидит, чё-то кропает. Мы распроясним толком, чё ты тута кропаешь!
Они ушли с топотом, суровые. Еле успела за ними записать все «новые слова», обуял страх: первое, что сделала, кинулась к своим бумагам. Где же эта рецензия, в которой чёрным по белому сказано, что мною создано антисоветское произведение? С облегчением вспомнила, что отправила эту рецензию Грабихину, и он уже давно её получил, хранит в своей квартире в «сталинском» доме, похожем на крепость, или на даче под парник зарыл…
Прибежал встревоженный Володя Неугодников, побывавший у Бякишева, но тот слушать не хочет о моём дальнейшем пребывании на Шатунской земле. «Какая обманщица», – твердит он. Надо сказать, что и сам Володенька не очень-то одобряет моё поведение.
– Зачем тебе понадобилось продлять больничный? Ну, вышла бы на работу… Что дома делать: хозяйства никакого у тебя нет…
– Вот моё хозяйство, – обвела я рукой столик, заваленный папками для бумаг, книгами, выписками из этих книг, блокнотами и тетрадями.
– Учишься? Я тоже хотел в аспирантуру…
Почему-то, посмотрев в лицо этого человека, мне стало стыдно за своё любимое занятие. И, видя это лицо, ставшее знакомым, почти родным, с уже изученной немудрящей мимикой, поняла: оно далёкое-далёкое, и нет в лице этом ничего общего с Близостью. Это не близость. Это дальность. И таким же далёким оно было даже тогда, когда я видела его совсем близко. Захотелось нормального расстояния, такого, какого и заслуживает это лицо. Понеслась я в откровениях, которые ударяли холодом в это лицо, и оно всё отдалялось и отдалялось, пока не замерло на том расстоянии, на каком было в первую нашу встречу, когда, обознавшись, я приняла его за совсем другое лицо.
