…Очнулся уже перед старым выкрошенным очагом, сидел, потирая затекшую шею. И смаргивал, потому что глаза слезились от напряжения, а отвести их не мог, выворачивая шею, смотрел и смотрел. Разок только оторвался, обвел взглядом старые камни, горку пепла между них, не до конца унесенную ветром. Спросил громко:
— Как это? А?
И вскочил снова, опять подошел к теплой шершавой плоскости. Положил руку на высеченную под сидящей Ингой надпись. Видно, мало времени было, и рука непривычна. Потому все так, кривовато, и хвосты у букв…
— Дурак ты, Горчик, — обругал себя, возвращая сердце на место, из живота в грудь, — не то думаешь.
Стоял, держа руку на углублениях, которые значили вот это, что значили. И спохватываясь, нещадно ругал себя. Гордея он испугался. Дед уже сказал бы, как это. Когда!
— Да. Гордей, да.
Сил не было отойти, но узнать же надо!
И он оторвался, плюхнулся в воду и поплыл над неглубокой водой, окуная горящее лицо и хлебая, плюясь, а после порвав об камни штаны на коленке.
Устойчивая жара делала август вечным, казалось, он встал навсегда, и ни капли будущей осени не было в криках детей на прибое и в медленно прогуливающихся по песку взрослых. Но эта уверенность несла в себе нотку усталости, не новизны. И потому август был жестким, горячим, будто он из металла.
Горчик медленно отошел от запертой двери в дом старика, на которой висел большой страшноватый замок, вернулся к расшатанной калитке, что выходила на пляж, вышел, и сел на пригорок, приминая высыхающими штанами редкую осоку. Внутри все еще торопилось, бежало, а в устойчивой реальности августа — запертый дом, байда, перевернутая вверх черным днищем. Черно-белый лохматый песик, что гремя цепью, звонко облаял внезапного гостя и, строго проводив к выходу, вернулся к будке, лакать воду из помятой алюминиевой миски.
Дергая нитку на порванном колене, Серега оглянулся на будку и снова уставился на сверкающую воду. Гордей не мог далеко уйти, наверное, отправился в город, вода у пса свежая, а на столе стоит в беспорядке посуда. Надо ждать. Время, издеваясь, показывало себя, хвалилось размерами, мерило бесконечные минуты будущего ожидания с теми годами, что пролетели. И минуты были длиннее. Горчик снова обругал себя. Вот же сыч-одиночка. Был бы умен, навещал бы старика. Или хотя бы звонил, знал бы номер, позвонил прямо сейчас. Так нет же…
Он еще что-то обидное для себя прокручивал в голове, чтоб не испугаться мысли, а вдруг написано не этим летом. Вроде бы линии свежие, не успели сравняться цветом с рисунком, но — все равно. Тоже мне, умница Инга, могла бы дату поставить. «А еще тебе чего, повелитель времени? Нашел, кого упрекать, не ты ли сам отказался, тыщу лет тому…»
