А вдруг в его бухте кто-то поселился? Вдруг там изменились очертания скал, что-то обрушилось, или сполз берег? И его тайные рисунки погибли. Или маячат у всех на виду и рядом фотографируются тетеньки с детишками…
Но одним из умений прожитых лет стало умение отгонять страхи, держа их на нужном ему расстоянии. Потому мерно шел дальше, положась на судьбу. Все равно я тут, думал, дергая плечом, и вытирая пот с худых щек, скоро сам все увижу.
Подходя к тайному спуску, вдруг понял, мысли о дальнем прошлом сменились мыслями о взрослой Инге, как оно бывает всегда, он давно это читал, первая половина пути — ты еще там, откуда идешь. Вторая — ты уже там, куда направляешься.
Правда, между двумя половинами вклинилось воспоминание, которого он не любил, и потому оно приходило редко, но вот поймало таки…
Он только вышел тогда, отсидев свою трешку по полной, да еще прихватив полтора года, уже в зоне, ну, не было другого выхода, или помирать, или так вот. И приехал. В Керчь. Нет, сперва поклялся себе, что искать не будет, просто поедет, навестить те места, где они были. К старой общаге хотел, и пришел, а там снесли все и построили богатый дом, весь в башенках красного кирпича. А такой славный вечер, так хорошо летали стрижи, мелькая перед лицом, и пахло акацией, в смерть просто, после пяти лет кромешного этого. Так что, на набережную пошел, все равно — кто тут его, помнит-то.
И там, стоя на газоне за старой, толстой, как сказочный дуб, ивой, вцепился рукой в корявую кору. Листья узкие, висели зеленью перед лицом, трогали нос, щекотали. По акватории кругами катался, выписывая пенные вензеля, катерок, выл бодро и натужно. Гуляли люди, такие майские, он все никак привыкнуть не мог — нарядные такие, чистые. Как в магазине куклы.
А маленький, толстощекий, в белых шортах, таскал машинку. В руке. Садился на корточки и, надувая щеки, тырырыхал, возил взад и вперед, тараща глаза под жесткими ресницами. Черт его знает, сколько с виду лет. Наверно, три или четыре. Вставал, оглядываясь, боялся — потеряется, наверное. И тогда был, ну точно, как говорил Серега Горчик, валяясь головой на коленках своей смуглой, любимой своей Инги Михайловой, — пузырь на ножках, черный такой пузырь.
Минут десять наверно, торчал Серега за ивой, шею тянул, удивлялся — ну бывает же так, какой похожий пацанчик. И грустно было и как-то легко. Казалось — вот у нас так и будет. Или было бы…
Кончились десять минут, сразу все по местам и встало. Пацанчик заорал басом:
