Когда статуэтка уменьшилась так, что ее стало возможно спрятать в кулаке, Рокетт аккуратно обернул ее чистой ветошью и убрал в карман. А потом нежно коснулся губ Мелины.
— Именем Исмины, да правит Миром любовь! — прошептала девушка, когда их уста разомкнулись. Седой древностью повеяло от ее слов.
— Будь моей Исминой, и я стану твоим Аргелебом! — произнес он, вспомнив слышанную от Дорстага в церкви фразу. Глаза девушки расширились от изумления, и она стала еще прекраснее. Хотя куда уж дальше…
— Обязательно, Леруа, — произнесла она. — Если только мы сможем отсюда выйти.
— Выйдем, — подмигнул девушке Рокетт. Сейчас куда-то вдаль улетели усталость, голод, жажда — он будто отоспался вволю, а потом плотно поел. И миг спустя с удивлением добавил: — Это что же, я сейчас сотворил волшебство?
— Нет. Ты поверил богине, и она смогла тебе помочь, только и всего. Остальное сделала Сила богини, но только вера может служить ее проводником. А теперь пойдем отсюда, — настороженно произнесла Мелина. — У меня такое чувство, что церковники нас почувствовали.
— А как дверь откроем? — поинтересовался Вантер.
— Здесь все создано во имя Исминино, — объяснила Мелина. — Никакая магическая дверь не посмеет задержать Ее.
Все оказалось именно так. Едва Рокетт подошел к двери, огромная плита все так же бесшумно отъехала в сторону. Но не приоткрылась, как когда они шли снаружи, а отъехала полностью, открыв широкий проход. Когда-то, когда Малый идол вывозили на праздники наверх, за Ней приезжала специальная колесница. Трое вышли в душную тьму заполненного мертвецами туннеля — и нос к носу столкнулись с группой мушкетеров из стражи. Но к чему-то подобному Рокетт был готов. Не готов он был к физиономии Дорстага, выглядывающей из-за спины самого крупного с мушкетом. Сопротивляться было бессмысленно, бежать некуда.
— Руки вверх! Вот они! — показал Дорстаг. — А теперь, Мелина, если не хочешь на костер, иди сюда… Будь послушной — и твои клиенты останутся живы.
Настроение было мерзкое, самочувствие — и того хуже. Голова, наконец, прояснилась, но лучше бы не приходить в сознание: последний раз так было после безумной ночи с самогонкой и портовыми шлюхами. Какой же дрянью их окурил проклятый поп?
Альберт Дорстаг потер лоб. Настроение было хуже не придумаешь, а самое главное, он не помнил, что говорил. Помнилось только, что в этом дурмане жгуче хотелось каяться и просить прощения. Так, а не наговорил ли он чего лишнего о себе? Ну, скажем, о банде отмазанных от тюрьмы уголовников, добывающих сынку своего отца деньги на карманные расходы. Или о продаже дочерей парочки должников в один из темесских борделей. Или о той поножовщине, где «перышко» Альберта чиркнуло по горлу матроса. Или… Дел, в сумме, а частью и по отдельности тянувших на каторгу, было предостаточно.
