В силу такой «растяжимости» книги-ширмы главная роль в беседе отводится тому, что читатель знает (или считает, что знает) об этой книге и, следовательно, тем мнениям о ней, которые ему известны. По большей части разговоры, которые мы ведем о книгах, на самом деле пересказывают какие-то другие разговоры о книгах, и так — до бесконечности. И библиотека аббатства из романа — отличная метафора для таких отражающих друг дружку бесед, ведь это место, по сути, задумано как бесконечная последовательность комментариев.
В этих беседах немаловажную роль играет то, что думаем и говорим мы сами. Потому что наши собственные высказывания о книгах отделяют и защищают нас от них — ровно так же, как и высказывания других. С того момента, как мы принимаемся читать книгу, а то и раньше, мы начинаем и рассуждать о ней, сперва сами с собой, потом — с другими, и как раз с этими нашими словами и мнениями мы потом и остаемся, отстраняясь все дальше от реальных книг, которые уже навсегда переходят в область гипотетического.
• • •
У Эко даже более явно, чем у Валери, книга напоминает некий случайный предмет, о котором мы высказываем неопределенные мнения, расплывчатая сущность, с которой сплетаются наши фантазии и наши иллюзии. А второй том Аристотеля, сочинение, которого не найдешь и в бесконечной вселенской библиотеке, — как и большинство книг, о которых мы рассуждаем в течение нашей жизни, не важно даже, прочли мы их или нет, — это выстроенные нами сущности, далекие прообразы которых исчезают за нашими словами и словами других, и нет никакой надежды, что когда-нибудь мы сможем вступить с ними в контакт, даже если будем готовы пожертвовать ради этого жизнью.
Глава IV. Книги, содержание которых мы забыли
В ней мы вместе с Монтенем хотим понять, может ли книга, которую мы прочли, но совершенно забыли, о чем она, и даже забыли, что мы ее вообще читали, считаться книгой прочитанной.
Пока у нас получилось, что нет большой разницы между книгой «прочитанной» (если такое понятие вообще имеет смысл) — и книгой пролистанной. Валери убедительно показал, что можно пролистать произведение и смело рассуждать о нем, а Вильгельм Баскервильский — что можно комментировать книгу, которой никогда не открывал. Так что даже самое серьезное и вдумчивое прочтение может сравниваться с обзором и постепенно сводится к пролистыванию. Чтобы осознать это, достаточно добавить к акту прочтения книги одно измерение, которое упускают из виду многие теоретики, — это время. Ведь чтение — это не только наше внедрение в текст или приобретение знания. Оно также с самого начала подвержено непреодолимому воздействию забвения.
