Губернатор через переводчика приветствовал нас и пригласил к себе на обед. По заведенному обычаю, мы по одному вышли из комнаты в сопровождении губернатора и двух конвоиров. Первыми шли командир с нашей хозяйкой и наш Руководитель с прекрасной госпожой. За ними — Эмиль со своей матерью. Я шел вместе с ними, остальные — сзади.
Не успели мы сделать пару шагов, как из толпы вышла девочка в нищенской одежде и на местном языке обратилась к матери Эмиля. Губернатор бесцеремонно оттолкнул ее, сказав, что ее только здесь не хватало. Мать Эмиля схватила нас за руки и повела за собой, чтобы послушать, что скажет девочка. Наша хозяйка замерла в нерешительности, и вскоре вся наша группа остановилась. Мать Эмиля сказала губернатору, что остальные могут идти и усаживаться за стол: мы обязательно успеем к началу.
Между тем она взяла девочку за руку. Когда все ушли, она встала на колени и, крепко обняв ребенка, промолвила: «Золотце! Чем я могу помочь тебе?» Девочка сказала, что ее брат упал сегодня с лошади и, наверно, сломал себе позвоночник. Она просит госпожу прийти посмотреть на больного и, если можно, помочь ему — он так страдает. Мать Эмиля встала, объяснила нам, в чем дело, и сказала, чтобы мы шли на обед, а она придет позже. Командир попросил, чтобы она взяла его с собой. Тогда мать Эмиля пригласила нас всех; мы с радостью приняли предложение. Они шли с девочкой впереди, и та просто прыгала от счастья. По словам нашей хозяйки, девчушка была просто уверена, что эта благородная дама вылечит её братца. Когда мы подошли к дому, она побежала вприпрыжку к своим и закричала, что мы уже пришли. Это была грязная, нищенская лачуга. Мать Эмиля угадала наши мысли и сказала: «Даже в грязных лачугах бьются чистые сердца». В эту минуту дверь распахнулась, послышался хриплый мужской бас, и мы вошли внутрь. Интерьер хижины являл собой еще более жалкое зрелище, чем ее наружность. Мы еле в ней поместились, а потолок нависал так низко, что мы стояли согнувшись. Тусклый огонь отбрасывал таинственные отблески на грубые лица отца и матери, сидевших посреди этого запустения.
В углу, на куче гнилой соломы и вонючего тряпья, лежал мальчик лет пяти с вытянувшимся, пепельно-бледным лицом. Девочка стояла возле него на коленях, сжав его голову в своих ладонях. Она шептала ему, что теперь он обязательно поправится — ведь к ним пришла эта чудная дама. Она убрала руки и отодвинулась в сторону, чтобы брату было лучше видно, и тут впервые заметила, что мать Эмиля пришла не одна. Черты ее лица исказились, и ее охватил внезапный испуг. Она спрятала в ладонях лицо и, судорожно рыдая, запричитала: «Я думала, вы придете без этих людей!» Мать Эмиля присела рядом с девочкой, обняла ее и крепко прижала к себе. Девчурка затихла, и мать Эмиля сказала, что если она хочет, чтобы эти люди ушли, то они уйдут. Девочка пролепетала, что она испугалась от неожиданности; что она думала только о своем братике, а на нас и внимания не обратила.
