Юлька капризничает и требует проводить её за кустик и непременно постеречь. Он идёт, покорно ждёт завершения процесса, рассеянно жуёт травинку. Юлька бабочкой выпархивает из кустов, на ходу натягивая шорты, благодарно чмокает Дегтярёва в мокрую от жары щеку и обнимает. Подозреваю, ему известно, когда у каждой из нас месячные. Во всяком случае, во избежание конфуза, лучше положиться на его память, что легкомысленная Юлька делает с удовольствием. Дегтярёв, ты не помнишь? Помнит. Он всё помнит и знает. Иногда мы отпускаем его на свободу. Пусть наш жеребец попасётся, пощиплет сладкую мураву-траву и отдохнёт от нас, невыносимо капризных, вздорных и непредсказуемых.
Мы лежим на обочине. Пока ничего и никого. Можно от скуки приложить, как делают в сказках, ухо к земле, послушать. Вот оно, наконец, кто-то едет. Мы замираем на траве в картинных позах, не шевелимся, ждём эффекта. Грузовик, словно гужевой извозчик, делает «тпр-тпр», останавливается сам по себе как вкопанный. «По-моему, он разлил от неожиданности весь бензин», – констатирует скептичная Юлька. Из кабины показывается лицо водителя. Он снимает кепку, козырьком прикладывает ладонь ко лбу, наводит резкость, но глазам явно не верит, потому что протирает их, как стёкла очков. Неважно, что нам не по пути, он довезёт: закарпатские девушки в русской глубинке не каждый день валяются на дороге.
Изогнутые холмами Пушкинские горы. Воскресенье, звонит церковный колокол. Мы слоняемся без дела. Где-то там, в парке, могила гения, в Михайловском – хранитель дома-музея легендарный Гейченко, в посёлке – безлюдье, тишь. Уже выведен из себя и спрятался в безопасное место зануда-аспирант, растерзан капризами и благополучно отпущен восвояси Дегтярёв. Мы – по койкам, от безделья грустим, ноем, стонем, коллективно депрессуем.
В школе тем временем поселяется новая дичь, командировочные из Пскова. Долговязая смешливая Валька готова к бою и розыгрышу. Жизнь в здании сосредоточена вокруг душевой. Место встречи обозначено. Все пути ведут сюда, как в Рим. Они в майках, обтягивающих арбузные животы, с банными полотенцами через плечо, курят, прислонившись к подоконникам. Валька идёт по коридору с алюминиевой кружкой в далеко вытянутой перед собой руке. Волосы распущены до пояса, на голове – венок из полевых цветов, ситцевая ночная рубашка до косточек, разрез на груди свежеразорван до самого пупка, из него выглядывают Валькины большие, в коричневом ободке, соски. Она босиком, пятки редко мелькают, идёт, сомнамбулически медленным, почти плывущим шагом, парит над казённым в ядовитую зелёную полоску коридором, подходит к баку, открывает медный краник, набирает полную кружку воды и возвращается. Мужики в испуге разбегаются, как тараканы. Коридор безлюден. «Трýсы, – презрительно тянет Валька, прихлёбывая воду из кружки. – Ты им тут грудь навылет, ночнушку для приманки изуродовала, а они»…
