— А мне надо сейчас.
— Это тебе надо. А ему не надо…
— Почему это ему не надо?
— Потому, что оканчивается на «у»…
— Нет, договаривай! — лениво завелась я.
— Да ладно… Расскажи лучше, что в нем такого? Он что, лучше твоего Сережки?
— При чем тут Сережка? — Сережка — это мой муж. Бывший, разумеется.
— По Сережке ты так не убивалась.
— С Сережкой просто все кончилось. Чего убиваться-то?
— Ну ладно, а тут что?
— Тут любовь.
— А-а… Любовь… Тогда понятно…
— Все-то тебе понятно…
— Ну а чего ж непонятного? И он конечно же… — Ирка чиркала отсыревшей спичкой по отсыревшему же коробку, обе наши зажигалки разом, не сговариваясь, издохли. — И он конечно же волосатый…
— Да! Он конечно же волосатый!
— Ф-фу!.. Какая гадость! Что у тебя за вкус!.. Всегда удивлялась…
— Дура ты. Что такое гладкий мужик? Это ж баба, а не мужик. А у моего запястья даже с внутренней стороны волосатые…
— И грудь, конечно…
— Конечно.
— И живот…
— Еще как.
— Ф-фу!.. Какая гадость.
— А ты пробовала?
— Что?
— Ну… волосатую грудь пробовала?
— Бе-е-е… меня сейчас стошнит!
— Нет… у тебя дефект, ей-богу! Может, ты розовая?
Ирка, так и не прикурив свою замученную сигарету, заплакала.
— Ты что? Ир?
— Ничего… — хлюпнула она.
— Ну ладно тебе. — Я попыталась высечь для нее огонь, но у меня тоже ничего не получилось.
Я поднялась и неровной походкой пошла к буфету. К счастью, там лежала упаковка спичек. Они загорались на раз.
Ирка раскочегарила сигарету и сказала: налей.
Я налила. Бутылка закончилась. У нас, конечно, было с собой еще, но эту-то мы вдвоем…
Мы выпили и закинули в рот по куску соленого хрустящего — из прошлогодних Иркиных заготовок — огурца. У нее всегда отменные огурцы и помидоры. И всегда — до следующего урожая.
Она прожевала и посвежевшим голосом сказала:
— Это я просто тебе завидую…
— Да ладно… престань…
— Да. Завидую. У меня ж женского счастья так и не было… — И вдруг завыла в полотенце. Я переждала этот короткий приступ.
— Идиотка. Сама себя урыла, — сказала она с совершенным французским прононсом. — Сначала пеленки с кандидатской вперемежку, потом гарнитуры, потом дача, машина… вот эта вот… — она ткнула пальцем на видневшийся в окне капот, — вот эта вот великолепная «семерка». Почему нас не учили быть женщинами?.. Вот тебя учили?
— Меня нет.
— Ну, у тебя крови литовские, а вы народ европейский, цивилизованный… Твоей маме, поди, в голову не пришло бы утюг чинить поломанный… Не-е-ет. А я вот все умею… — Она снова повыла немножко, просморкалась и продолжила: — И вот это вот мое счастье… — она ткнула тем же пальцем в то же окно, только чуть левее, откуда прямо на нас смотрела… смотрел зад ее благоверного супруга, ковырявшего истосковавшуюся по ласке крепких хозяйских рук, радостную весеннюю землю, — вот оно тоже все умеет, блин! Кроме одного… У-у-у-у… — Новый приступ, но уже на исходе. — А моя маменька, думаешь, знала, что такое женское счастье? Ни фига! Прежде думай о Родине, а потом о себе. А в постель ложатся, только чтобы детей делать, смену достойную… Сделали, как положено, троих, чтобы не только воспроизвести, но и приумножить…
