– Это за что же почтение такое недописанному писарчуку-записанцу?! Мало он нас на том свете (то есть, на этом) совращал своей писаниной, так ещё здесь ему почёт и уважение! Несправедливо!!
– Э-э, нет, – прокашлял самый старый чёрт. – Вы здесь, убивцы и золотопоклонники, пожаритесь маленько, прокоптитесь на шампурах, проваритесь в бульоне с луком да перцем, и ступайте себе в эмпирии высокие. А энтот настоящим кузнецом человеческих душ был. Во все, самые незапамятные времена, шибко любил людей наставлять да жить не по-людски, вот навечно к медленному огню и приговорён. Так что не завидуйте. Кому из вас больший кайф присуждён – не нам судить, но вот на место этого, даже мы попасть не хотели бы.
Женя Моргенштерн вслушивался в свои шаги, рикошетом отскакивающие в притаившиеся московские переулки, слишком гулкие в предутренний час. В них темнота шевелилась живым паучьим месивом. Казалось, что слипшиеся вместе к утру разрозненные сгустки зла поджидают прохожего либо фартовым пером из-за угла, либо тягучим Фортуньим шёпотом про жизнь загубленную, где исход всё одно: мыла кусок да шнурок покрепче!
Вон он, шнурок этот в подворотне болтается, что искать? А так темнота набросится, задушит, искорёжит, измельчит, кости до единой поломает. Слабый человек. Слабая душа. Его убедить любая темнота может, потому что верит он ей! Ох, как верит! Нет, темнота эта не инородна. Она сделана из того же, из чего слеплен человек и мечтает только заполнить сознание человека с мыслями, с потрохами, либо всосать его в себя, чтобы он стал самой теменью. Вот она приходит к нему тётка-сваха в чёрном сарафане, а человечек, вишь, отбрыкиваться начинает: не я, мол, и сваха не моя.
Милый, куда ж ты денешься? Из пепла ты рождён – в пепел и превратишься! Только что сможешь огненного придумать меж двумя крохотными кучками сгоревших тайн?
А путь в темноту недалёк. Иногда вроде бы, всё со светлой мечты начинается: Храм Солнца Мира! Любви! Науки! Кому он нужен в этой полицейской безумной стране, где любое и каждое движение к Свету, к Жизни, прерывается расстрельным приказом полупьяного взводного: Души! прекрасные порывы… Вот и душат, кто сколько сможет! Нет, человек не умирает, его оставляют жить, но жизнь ему уже не принадлежит. Что дальше? Дальше по отработанной схеме: исправление вольного думства на стройках народного хозяйства, так называемых «комсомольских», где комсоргом – тот же самый полупьяный взводный.
