— Да. Чтобы не длить муку…
— Я надеюсь, у тебя нет таких мыслей?
— Нет. Пока нет. Хотя после всего, что я здесь узнала… Жаль, что ты не можешь поехать со мной. Рождество в Париже!.. Господи, хотя бы несколько дней не видеть эти развалины, глаза немцев, в которых только страх и ненависть. Не слышать их показаний, их рассказов, не переводить отчеты о зверствах… Ребров обнял ее.
— Это ты предупредил охрану? — вдруг спросила она. — Про то, что у свидетельницы будет пистолет?
— Да.
— А Павлик Розен сказал, что я не должна была никому об этом говорить.
— Почему?
— Он сказал, что эта женщина после того, что пережила, имеет право делать то, что считает нужным. И ее никто не посмел бы осудить. Он уверен, что ее бы отпустили.
— Понятно. И видимо, ты с ним согласна?
— Не знаю. От всего, что здесь происходит, я будто отупела. Не знаю, как со всем этим жить. А что ты будешь делать здесь?
— Ждать твоего возвращения. Ждать и верить. Сколько бы ни пришлось.
Постскриптум
«Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними вся в белом… идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь… И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня… Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие?»
Из рассказа Ивана Бунина «Чистый понедельник»
Глава XIII
Моя рука не дрожит
Поверженная Германия отмечала Рождество 1945 года и встречала новый 1946 год. На разбомбленных улицах жалобно играли шарманки, где-то даже крутились карусели, бродили Санта-Клаусы, голодные дети жадно смотрели на это подобие праздника, тянули руки за жалкими подарками, а их родители не хотели ни вспоминать, ни думать о совсем недавнем прошлом. Они думали только о том, как выжить и не дать своим детям умереть с голода. Когда их спрашивали о Гитлере и фашизме, они просто отворачивались и брели прочь.
Доктор Гилберт шел по широкому коридору тюрьмы мимо часовых, стоящих теперь у каждой камеры. В заседаниях Трибунала был объявлен двухнедельный перерыв, все, кто хотел, покинули уже изрядно надоевший им Нюрнберг. Доктор Гилберт тоже мог уехать, но он не стал этого делать. Он прекрасно понимал, что судьба дала ему шанс, которым он не имеет права не воспользоваться по полной. Рождество в его жизни еще будет и не одно, а вот другого Нюрнберга нет. И тот уникальный материал, который он тут имеет возможность собирать, принесет ему славу, положение и достаток. Именно поэтому он вел негласную войну с военным психиатром доктором Келли, в котором угадывал прямого конкурента по будущим сенсационным публикациям о тайнах Нюрнберга. Убрать Келли мог полковник Эндрюс, и Гилберт настойчиво внушал ему мысль, что источником всех сенсационных подробностей жизни тюрьмы, появляющихся в газетах, является именно Келли. Эндрю уже провел несколько неприятных разговоров с Келли и, судя по всему, развязки было ждать недолго. К тому же Гилберт поставлял спецслужбам куда более интересную информацию о замыслах подсудимых. Его донесения высоко ценил сам Джексон, порой дававший прямые указания выведать ту или иную информацию. Правда, для этого ему приходилось зачастую напрягать фантазию и кое-что додумывать за главарей рейха, но его это не смущало.
