В такие вот жуткие дни и получил я телеграмму Зорбаса. Вначале я разозлился. Мир гибнет, жизнь, честь и душа человеческие в опасности, а тут – на тебе! – телеграмма, зовущая за тысячи миль взглянуть на распрекрасный зеленый камень! «Будь проклята красота, потому что она бессердечна и никакого дела нет ей до страдания человеческого!» – сказал я.
И вдруг я вздрогнул. Гнев уже улегся, и я с ужасом понял, что этот бесчеловечный призыв Зорбаса находит отклик в другом, звучащем внутри меня бесчеловечном призыве. Хищная птица взмахнула внутри меня крыльями, собираясь взлететь.
Однако я не поехал. Опять не дерзнул. Не пустился в путь, не откликнулся на прозвучавший внутри меня божественный зверский призыв, не совершил благородного безумного поступка. Я последовал за холодным голосом человеческой логики, взял перо и написал Зорбасу, объясняя ему…
А он ответил: «Ты, хозяин, извини, – бумагомаратель! Ведь и ты тоже мог, несчастный, раз в жизни взглянуть на прекрасный зеленый камень, но ты его не увидел. Бог свидетель, иногда, когда делать нечего, я сижу и думаю: „Есть ад или нет его?“ Но вчера, получив твое письмо, я сказал: „Конечно же, для некоторых бумагомарателей ад должен быть!“»
Воспоминания стремительно понеслись, толкая друг друга. Пора навести в них порядок. Описать невероятные похождения Алексиса Зорбаса с самого начала. Даже самые незначительные события, связанные с ним, оставались сиять в памяти моей чистые, подвижные и драгоценные, словно пестрые рыбки в прозрачном летнем море. Ничего из того, что было связано с ним, не умерло во мне. Будто все, к чему прикасался Зорбас, обрело бессмертие, однако в эти дни я внезапно ощутил тревогу: вот уже два года писем от него не было, а ему было уже за семьдесят, – может быть, с ним стряслась какая-то беда. Да, конечно же, с ним стряслась какая-то беда – иначе почему мной вдруг овладела настоятельная потребность описать все, что связано с ним, вспомнить все, что он говорил и что делал, запечатлеть все это на бумаге, чтобы ничто не исчезло. Я словно желал заклясть смерть – его смерть. Боюсь, что книга, которую я пишу, – не книга, а поминки.
Ей присущи все характерные признаки поминок. Разукрашенный поднос, а на нем – кутья, густо посыпанная сахаром, с выложенными буквами имени АЛЕКСИС ЗОРБАС. Я смотрю на это имя, и тут же передо мной вскидывается, волнуя мысли, синее море у побережья Крита. Разговоры, смех, танцы, опьянение, заботы, неспешные беседы по вечерам, круглые глаза, которые нежно и насмешливо смотрят на меня, словно приветствуя при встрече и прощаясь каждую минуту навсегда.
