Работа гидрографа, признаться, довольно однообразна. Я принял место гидрографа-наблюдателя на реке Кизыл-Су только оттого, что другие пути были для меня закрыты. Было это в прошлом году — до моего перевода сюда. Неудачная колотая рана в плечо во время польской войны, когда живорезы в околотке отпилили мне руку, сделала меняинвалидом. Горькая и досадная участь для здорового человека. Половинная жизнь, серая и бесполезная, распределенная по графам получек инвалидной книжки. Не правится мне это. Человеку без работы быть нельзя. Поэтому-то мне пришлось себя законопатить, в конце концов, в эту одинокую палатку, где единственным развлечением служат поездки за восемьдесят километров, в Сарай-Камар.
В конечном счете эта жизнь была не так уж плоха. Все мои обязанности заключались в том, чтобы несколько раз в течение дня измерять и записывать, при помощи несложных приборов, ежедневный расход воды, колебания ее температуры, скорость течения, высоту уровня и отход русла протоки. Дело в том, что Кизыл-Су в своей дельте, перед впадением в Нижний Пяндж, разделяется на несколько притоков, окруженных к амышевыми зарослями и низкими болотистыми урочищами. Горы оттуда довольно далеко. За последние месяцы, помню, я стал замечать, что на Кизыл-Су произошло много перемен. Рукав Даркот, где находится мой гидропункт, сильно обмелел и заглох, потеряв выход к Пянджу. Крупная рыба ушла. Осталась только разная речная мелкота. И бурноводный прежде Даркот стал походить на заросший тиной пруд.
Все это не мешало, конечно, моей работе. В моем распоряжении была багорная лодка, «тонновка», управляться с которой помогал мне кулябский таджик Ризок, отличавшийся необычайной молчаливостью и странной способностью исчезать, неизвестно куда. В ту ночь Ризок уехал в Сарай-Камар по моему поручению.
Досадный «афган» — июльский южный ветер — рождает во всех людях какое-то неопределенное беспокойство, похожее на состояние припадка. Жизнь кажется страшной и бесконечной. Стиснутый душным полднем день тянется без конца, и, когда наступает ночь, с востока вливается тьма, не давая облегчения. Весь колючий жар, принесенный ветром из пустынь Афганистана, обрушивается на палатку, раскаляя и без того невыносимый воздух. В ту ночь я лежал у себя в палатке на раскладной кровати, измученный головной болью и одиночеством. Я давал даже зарок при первом удобном случае бежать из этих мест. Наконец я стал засыпать, прислушиваясь к заливистому лаю шакалов и гудению ветра, грозившего снести палатку с кольев. Последней моей мыслью было: «Шакалы — к перемене погоды». Затем я впал в забытье.
