Вот этот орден — Андрея Первозванного, с алмазами на ленте — возложил сам Петр за храбрость при взятии Шведских судов адмирала Нумерса в устье Невы, четверть века назад… А этот получил из рук Петра за пленение штаба Мардерфельда и двадцати шести знамен. А звезда фельдмаршальская засияла после пленения напыженного Реншильда, пятерых его генералов и разгрома «непобедимых».
«Пишите, пишите, вояки, забирайте. Не вы штурмом лезли на стены Нарвы со шпагой в руке, не вы дрались в проломах Нотебургской крепости, не вы брали шведские фрегаты, не под вами пало за Полтавский бой три коня. И не вам Фридрих IV — за осаду Риги — вешал единственный в России датский орден Слона, а прусский король Фридрих-Вильгельм — орден Черного орла.
Берите, записывайте в реестр. Это у меня в шатре, а не у вас, ехидны, после Полтавского боя обедали шведские генералы Шлиппенбах и Гамильтон. Мне, а не вам царь шепнул: „Догони Карла, Данилыч, в долгу не останусь“. И кто ринулся с тремя конными и тремя пехотными полками за прядающим, доселе не знавшим поражений Карлом XII, — к Переволочне, наседал ему на пятки, сбивал шпоры, атакировал? Захватил артиллерию, казну, коней… Разве не я?.. Вот какие эти награды, что вы сейчас небрежно суете в свой канцелярский ранец».
Да еще получил он тогда в награду сорок три тысячи крепостных…
Ивашка Бушуев, вспотев от старания, выводил в книге описи: «Кавалерия датского ордена, на серебряном слоне крест, а в нем пять алмазов больших во лбу и в глазах, да еще чепь — двадцать два слона, двадцать две башенки золотые… Кавалерия польская с алмазами, орел белый финифтяной… Кавалерия прусская, орел с тридцатью восьмью бриллиантовыми звездами…»
«Считайте, скоты, лучше, не сбейтесь, два бриллиантика-то отвалились от времени…»
В течение трех дней делал Плещеев перепись вещей меншиковской фамилии, приказав присутствовать при этом и большой трапезной палате его холопам, чтобы обличали: может, что утаил их барин, передал кому? И управителя поместья Якова Некрасова, и жену Меншикова с детьми при переписи быть заставил.
Мария все дни просидела в углу, на стуле с потрескавшейся кожей, ничего не видя и не слыша. Только глубокая складка легла у нее меж бровей. Не было Марии никакого дела до всех этих платьев, драгоценностей — безнадежно сломалась жизнь, никогда не окажется рядом Федор.
И управитель Некрасов сидел с ввалившимися от горя глазами, готовый вцепиться в горло допросчику, онемевший от того, что происходило, от позора великого.
