Собачонка очень привязалась к Марии: дрожала, если та плакала, радостно визжала, виляя обрубком хвоста, если Мария смеялась, бесстрашно рычала на капитана, когда отбирал он обручальный перстень.
Этот перстень Мария отдала с готовной радостью, окончательно освобождаясь от титула «ее высочество обрученная невеста», от противного, слюнявого отрока, что, вздернув голову, таскает свое имя.
Марии нисколько не были нужны гофмейстеры и обер-гофмейстерины, камер- и гофюнкеры, пажи и статс-фрейлины. Ей надобен был только Федор, но его оторвали, отделили, и Мария чувствовала себя самой несчастной на свете, потому что растоптали ее любовь.
Грубый голос за окном приказал:
— Коней поить!
Мария вздрогнула, и вместе с ней задрожала Тимуля.
— Мартын, — тихо позвала слугу Дарья, — помоги барину одеться.
Мартын словно из-под земли вырос, вперил по-собачьи преданные глаза:
— Вмиг!
Мартын попал в дворовые Меншикова, когда тот был еще поручиком и получил от царя первые деревни, С той поры и таскал Меншиков расторопного слугу всюду за собой, не довольствуясь услугами семнадцати денщиков. Мартын стал его поваром, вестовым, управителем походного хозяйства, умел, как никто другой, достать полешко в голой степи и куренка в лесу.
Проснулся отрок Александр, но сделал вид, что продолжает спать. Думал с осуждением об отце: «На Машку ставку делал, да ставка та бита. Хотел зело высоко взлететь. Меня прочил оженить на внучке Петровой Наталье: „Введу тебя в царский род“. Вот и ввел. Теперь мне пятнадцать, я на два года старше государя и — никто».
Не было бы стыдно перед собой, поскулил бы сейчас по-щенячьи, жалея и родителей и сестер. Кабы мог он что сделать… Но что он может? Надобно ожесточить сердце, замкнуться, так легче… Когда нынешний государь Петр в детских играх нещадно бил его, вымещая зло на светлейшего, Александр тоже замыкался и терпел.
Уже на исходе сентября, в нескольких часах езды от Раненбурга, ссыльные заночевали в заброшенных овинах.
В пути им все чаще встречались и подобные овины, и покинутые обнищалые дворы в чащобе крапивы. В этих краях уже четвертый год не родил хлеб.
Мария, как ни была занята своими мыслями, примечала кругом горе-горькое, о каком раньше и не подозревала. То кормилица Анна, пригорюнившись, рассказывала ей о бабе, утопившей в реке малую дочку, чтоб с голоду смертью долгой не помирала, о сестре своей младшей, что сначала дегтем была мазана, а потом на конюшие запорота приказчиком, потому что отвергла его приставанья. То Глафира приносила подслушанный мужицкий шепот, как разогнали они воинскую команду, хлеб барский меж собой поделили, писцовые книги, склав в огонь, пожгли без остатка, а сами в бега ушли.
