Второй, окровавленный, неподвижно лежал под фонарем и луной. Ширинка на его джинсах была разверзнута, словно бездна. Он стонал.
Чем я мог ему помочь? Ничем! А вот у меня могли быть большие неприятности. Мусора, которые будут здесь через пару минут, вызовут по рации «скорую», и моего приятеля отправят в больницу. Мне же встречаться с ними крайне нежелательно.
— Извини, дружище! — сказал я окровавленной оболочке Михаила. — Мне пора!
Свернув с аллеи, я побежал в темноту, ломая кусты и спотыкаясь о торчавшие из земли корни деревьев. Шляпу, чтобы не потерять, я держал в руках.
5
Не знаю, как бы я выпутался из этой истории, если бы не Эля, Эльвира. Это потом, уже в машине, она сказала мне, что ее зовут Элей. А сперва она была просто девчушкой в кожаном комбинезоне голубого цвета, которая открывала дверцу своего автомобиля и вдруг увидела меня — страшного, лысого, запыхавшегося, окровавленного, выбежавшего из темноты прямо на автостоянку перед парком, прямо на ее автомобиль, огромный, в жизни таких не видел, широченный и длиннющий «Форд-комби».
Мой затравленно-окровавленный вид нисколько ее не испугал. Напротив, она улыбнулась мне, как давнишнему знакомому, улыбнулась ласково, нежно, с пониманием. Давно мне так никто не улыбался.
Я ощерился в ответ, показав девушке свои огромные клыки.
— Тебе нужна помощь, — сказала она.
Я не стал возражать, а она, сев за руль своего мастодонта, захлопнула дверцу и открыла противоположную — со стороны пассажира. Я сел рядом с ней на широченное сиденье.
Задом выехав из ряда автомобилей, при этом смешно вытягивая шею и крутя головой в разные стороны, высматривая, как бы не задеть зеркалами новенькую «Волгу» справа и дряхлую «Мазду» слева, она развернула «Форд» и направила его в центр города, к площади, где торчит под луной памятник Ленину, а в стену трехэтажного административного здания замуровано письмо к жителям 2017 года.
Магнитола была настроена на местную радиостанцию: Данко исполнял свою очень грустную песню «Малыш». Мне тоже было очень грустно, тоскливо, и я думал о Михаиле, которого оставил под фонарем. Жив? Или, может быть, вся кровь вышла из него, растеклась по асфальту, и он умер? А ведь когда-то он тоже был малышом, смешным карапузом, обожаемым своей молодой мамой, и когда я подумал об этом, мне сделалось еще тоскливее. Если бы я еще вспомнил светлоголового малыша с картины Ярошенко, точно разревелся бы. Нужно было отвлечься, подумать о чем-нибудь другом.
