— Запретили, что ли, заходы? Совсем? Почему?
— А кто знает… Но запретили, запретили: политика. Англия с Испанией не поделили чего-то; нашим-то судам и запретили заходы. На Канарские острова стали ходить, в Лас-Пальмас. Только Максимычу-то моему оставалось плавать недолго…
— А вот эта игрушка откуда, Вера Васильевна? — я показал на гондолу с балериной.
— Да все оттуда же, с Гибралтара, в тот же раз и привез. Она, девица-то, раньше плясала, да, кружилась на одной ножке-то, ох, как здорово. А кавалер все веслом черпал, вроде как греб… Отплясались и отмахались: пружина лопнула.
Еще одно оставалось выяснить; не знал, как приступить. В семейном альбоме Максимовых сотни любительских фотографий. Среди них могла затеряться и та, с капитанского столика, которую я… или он — как же тут выразиться? — рассматривал в каюте, возвратившись с прогулки по Гибралтару. Мне приходилось листать толстенный альбом, но девушки, красивой и задорной, в тельняшке и в мичманке с огромным крабом, что-то не помню…
Да чего уж крутить, что особенного? Свои, чай, люди, попрошу снова альбом — и вся недолга. Так и сделал; просмотрел от корки до корки: нет!
— Вера Васильевна, я вижу, вы любили фотографироваться. Весь альбом, почитай, ваши изображения.
— Максимыча работа, его увлечение.
— Он, поди, с вашими портретами и не расставался?
— Как это? На груди, что ли, носил? В медальончике?
— Да нет. Ну в моря-то с собою брал?
— А то как же! Всегда. Непременно. Особенно любил одну фотку… я там, знаешь ли, такая раскованная, озорная, в тельняшке его и в мичманке набекрень. Вот с ней он не расставался, правильно…
“Да знаю! знаю! — хотелось крикнуть мне. — Все знаю, а может быть, и больше вашего… О, Господи!”
— У вас эта “озорная” фотка не сохранилась?
— Какое! — махнула она рукой. — Я ведь, то есть, конечно, фотография моя, всегда у Максимыча в каюте стояла — в тяжелой такой рамке, на столике. И в том рейсе… ну последнем — тоже. И я теперь, подумать, там… озорная-то, в тельняшке, с Максимычем навеки вместе на дне Биская, — она достала платочек.
В пору было и мне расплакаться. Хорошо подумать, ситуация-то складывается фантастическая. Прикинуть, так мы с Верой Васильевной не чужие друг другу люди. Если, конечно, верить в инкарнации душ.
— Вера Васильевна, простите, ради Бога, а в каком году это случилось?
— Что? Беда-то? А в шестьдесят четвертом, в феврале и случилось. Вот как раз в феврале-то… какая теперь по счету? Без малого тридцать годков позади, а все в памяти, ровно вчера и стряслося…
