И был бал, настоящий бал. Пожалуй, первый и пока единственный настоящий бал в моей жизни. Несколько достойнейших мужчин Соединенного Королевства были готовы отдать мне свое сердце, отводя меня в уголок (причем почему-то в один и тот же) и, признаваясь, что прежде никогда… никогда… просили мой номер телефона и мой адрес и говорили, говорили… (Даже один аукционер сообщил, что я ужасно понравилась его родителям и дедушке и что даже его дедушка не прочь на мне жениться, так что уж говорить о нем.) Леди-распорядительница все время объявляла перед началом танца: «Нужно шестнадцать пар, в первой паре идет Мэриэнн и…»
И тогда ко мне подлетали желающие идти в первой паре…
Тут вот надо признаться, что я в своей жизни ни разу, подчеркиваю – ни ра-зу! – не была на танцах. Ну, там, в клубах, домах культуры, городских садах или на дискотеках… ну ни разу. Не потому, что мне не разрешали, просто находились дела поинтереснее. Правда, я ходила на школьные вечера и вечера в университете, танцевала в клубе бального танца. Но все это, конечно, не сравнится с балом в «Вуллер Инн».
Боже мой, как же я была счастлива и весела тогда!
Потом Джон и Джейн Максвелл везли меня в своей большой машине домой. Шел нарядный дождик, полноправный и чопорный участник этой волшебной ночи, сыпал бисером на стекла. От его торжественного неторопливого шествия засверкали в свете фонарей чисто умытые улицы, крыши домов и листья деревьев, запахло весенним цветением, и растворился постылый туман. На мне все еще было вечернее платье цвета бледной сирени, все еще свежее и не помятое, мои блестящие новые туфельки, машина все еще не превращалась в тыкву, а водитель был все так же хорош, хоть его торчащие усы и напоминали отдаленно что-то крысиное. Мы с Максвеллами, родителями, сыновьями и их друзьями-соседями еще долго сидели на просторной кухне, обсуждали прошедший вечер, и я смущенно проигрывала в памяти еще и еще, как вдруг встал весь зал, и все подняли бокалы, и разулыбались – члены парламента и фермеры, фабриканты и профессора университета, домохозяйки и художники, ученые и наемные сельхозработники, студенты и журналисты – все, с кем свела меня такая удивительная и нелегкая работа, а скорее судьба, когда Роберт провозгласил тост «For Marieann!». И все взгляды вдруг скрестились на мне, смущенной до слез, с замершим от благодарности сердцем.
Через день, уже в Москве на Киевском вокзале, я попрощалась с группой и, опаздывая на поезд, прямо на ходу впрыгнула в вагон, куда у меня был давно куплен билет, но не было времени его показывать, потому что поезд набирал ход. Проводница – большая, суровая, с отекшим лицом, маленькими злыми глазами, несчастная и, видимо, очень одинокая, собрала в горсть куртку у меня на груди и не без удовольствия энергично вытолкнула меня из вагона на перрон. Прямо на ходу. Я почему-то из всего этого помню только ее толстые пальцы с покрытыми облезшим розовым лаком и грязными ногтями…
