— …Петька, что ли?.. — Григорий Игнатьевич засмеялся, положил тяжелую пятерню на Петькину голову и, щуря золотистые, в красных прожилках глаза, сказал:
— Тут вот я и тружусь, сынок».
Сцена написана сурово и беспощадно, во всей подлинности тех времен и того завода, но каков же психологический итог такого прозрения Петьки — полное разочарование в отцовском деле и вообще в красиво сочиненной юностью «романтике труда»? Вовсе нет — Петькина любовь к отцу и его делу просто поумнела, повзрослела: «С этого дня Петька еще больше стал любить отца за то, что он, несмотря на усталость и заботы, всегда весел и ни на что не жалуется, а если заходит речь о трудностях работы, ловко сводит разговор к шуткам».
Выросший Петр становится инженером и возвращается на завод. Он старается, где только возможно, избавить людей от ежедневных жестоких, хоть и красивых с виду, схваток с огнем. Впечатления и краски заводского детства для него не померкли, он легко обнаруживает их и сегодня, видя при этом совсем иной смысл в давно знакомой картине: «Небо над невидимым отсюда заводом по-обычному вязко клубилось чадом. Когда Петр был мальчишкой, то восторженно глядел на этот чад. Ему нравилось, как смешивались разноцветные лоскуты мартеновского дыма с ярко-желтыми султанами сырого коксового газа и волнистыми грачиной черноты столбами, выпучивающимися из труб электростанции. А сейчас, зная истинную цену этому зрелищу, он хмурился, хотел яростно, нетерпеливо, чтобы налетел ветер на ядовитое месиво и расхлестал его».
Когда-то вот так же яростно и нетерпеливо писал молодой Шолохов о неоправданных восторгах перед степным ковылем — травой бесполезной, горькой и вредной, но упорно воспеваемой и перепеваемой за свою внешнюю красивость. К истинной — внутренней, а не внешней — красоте и поэтичности заводского труда устремлен сегодня и герой лучших рассказов Воронова.
Он, вороновский рабочий парень с Урала, склонен больше судить о людях не по словам, а по поступкам. «В речах мы почти все человеколюбцы. А если кому надо помочь или облегчить страдания в дни горя, некоторые из нас под всяким предлогом — нырь в кусты. Подрасплодились «теоретики». Ненамеренные. Нет. Они убеждены, что они человеколюбцы. Просто на доброе дело характера не хватает».
Этому заводскому парню чужды и противны прикрывающиеся высоким рабочим званием чванливые себялюбцы и гуляки, вроде Мацвая из повести «Не первая любовь».
И, конечно, совсем по-иному, с грустноватой понимающей улыбкой относится вороновский герой к тому внутреннему инею, который, осев, захолодил душу чистую и добрую, но еще робкую, неразвитую, невоспитанную — к примеру, у симпатичной телефонистки Лены из рассказа «Куржак», усвоившей раз и навсегда: «Витаминов нет, микробов нет, любви нет. Есть уважение, ну, дружба. Витамины, микробы и любовь выдуманы». Влюбленный в нее монтажник Даня удивлен и недоволен ее недельным отсутствием — Лена на этот счет не менее категорична и решительна: «Я догадалась: он ревность предъявляет. Ну, и распушила его!.. Ревность — пережиток капитализма, да? Вы не смейтесь. Так учитель истории объяснял».
