Производство, грохот машин и холод металла, не способны подавить и обесцветить Надину жизнь — наоборот, на каждом шагу эта рабочая девчонка находит все больше и больше пищи для жадного, пытливого ума и сердца. Рабочий поселок для нее — не только отцовское наследство, привязанность к семье, первая остановка на пути в «большую жизнь». Он сам — большая жизнь во всей ее многокрасочности, достаточно большая, чтобы не переставать в ней удивляться, волноваться, открывать и любить. Без громких слов и деклараций в недолгих страницах «Гудков паровозов» Н. Воронов сумел показать и доказать эту любовь.
А начиналось все, как помните, с «маслянисто-черных, красно-колесных, отпыхивающихся дымом и паром машин» и их разноцветных гудков…
Героям вороновских рассказов не меньше, чем кому-либо другому, знакомы и дороги красота наших берез, прохлада лесного ключа, щемящая грусть осенней нивы — все то, чем так богаты привычные пейзажи старой и новой нашей прозы. И Воронов, хорошо знавший и горячо любивший Константина Паустовского (но никогда не подражавший неповторимому, проникновенному и «тихому» его голосу), может при случае вспомнить: «Вдоль родника тянулся осинник. Тоненькие стволики, матовая зелень и приятная горьковатость коры, избела-голубоватый подбой листьев — сколько в этом изящества и деликатности. Да еще мягко белеют из травы ландыши. Да еще медно желтеют над прогалинами и полянами бубенцы купальниц. Да еще курлыканье ключа».
Однако вороновскому герою не менее близки и дороги свои, сугубо «железнодольские» краски, тот современный, бурно меняющийся промышленный пейзаж, у которого не нашлось пока своего Паустовского. «…Я представил трансформаторы под дождем, синее трескучее свечение, летающее вокруг штырей многоюбочных изоляторов (это явление называется коронированием, оно иногда вызывает короткое замыкание, но я, грешным делом, люблю его за красоту), представил медногубые автоматы постоянного тока, литой — так он плотен — гул мотор-генераторов, забористый воздух аккумуляторной, уставленной банками тяжелого зеленого стекла». Ведь надо по-настоящему все это пережить и почувствовать, чтобы решительно и полемично в наш век литературных увлечений «деревенской тишиной» и жизнью на природе (увлечений, в которых кое-кто из художников ищет спасения от холодности и механистичности, увы, существующих еще «производственных романов») со всей определенностью заявить об иной красоте, об иных радостях для души: «В дни трудных настроений я легче чувствую себя наедине со станками. Их железная ненавязчивость действует успокоительно. Кажется, что, вращаясь, валки, становящиеся все зеркальней и зеркальней, наматывают на себя мои думы. И от этого мягче на сердце: не бесконечны горькие думы, день, ну, пусть неделя, и они как бы навьются на валки и наступит отрадное внутреннее равновесие».
