Если европейские сказки с самого начала перемещают нас в другое время — “Давным-давно”, говорится в них, то есть когда-то тогда, а не сейчас, — то в русских сказках сдвигается место действия. “В некотором царстве, в некотором государстве…” — так они начинаются. То есть где-то там, а не здесь. И все-таки в этих “где-то ” всегда узнается родина. Вдали всегда будет обнесенный деревянной стеной городок с куполами-луковками. Править там непременно будет царь, Иван или Владимир. Земля всегда черная. Небеса всегда широкие. Это Россия, всегда Россия, милая, ужасная, огромная страна на краю Европы, величиной со всю Европу вместе взятую. Россия и одновременно — не она. Это Россия сказочная, не настоящая Россия, которая никогда не совпадает точно со страной, имеющей то же имя, существующей при дневном свете. Она так же близка к ней, как желание к реальности, и при этом так же далека. Ведь в сказках содержалось то, чего недоставало настоящей стране во времена, когда крестьяне рассказывали их, а Афанасьев записывал.
На полях настоящей России зрели скудные урожаи гречихи и ржи. В России сказочной были скатерти-самобранки, на которых не прекращались пиры. Дороги настоящей России были грязными и ухабистыми. В России сказочной над землей лихо носились ковры-самолеты, дули ветры буйные, скакали, не касаясь травы, удалые кони. Настоящая Россия не давала своему народу никакой возможности социального продвижения. Россия сказочная посылала своих добрых молодцев искать Жар- птицу или завоевывать сердце Царевны-Лебеди. В сказках недостатки реальности развеивались, будто сон. В них давались обещания из тех, что хватало на один вечер у камелька, — обещания, которые, как понимали рассказчик и слушатели, могли сбыться лишь в некоем российском где-то далеко. Они могли сбыться лишь в том образе родины, где горбатые мостки, перекинутые через ручей за околицей, превращались в “мосты калиновые, переводины, дубовые, устланы мосты сукнами багровыми, а убиты всё гвоздями полуженными Лишь в стране мечтаний, стране снов. Лишь в тридевятом царстве.
В XX веке русские перестали рассказывать сказки. Тогда же им сообщили, что сказки становятся былью. Название сказочного ковра-самолета к тому времени успело превратиться в обычное русское слово, обозначающее аэроплан. А тут голоса, звучавшие из радиоприемника, с экрана кинотеатра и из телевизора, стали обещать, что скоро последует и волшебная скатерть-самобранка. “В наши дни, — сказал толпе, собравшейся во Дворце спорта Центрального стадиона имени В. И. Ленина 28 сентября 19/9 года, Никита Хрущев, — люди своими руками осуществляют то, о чем веками мечтало человечество, выражая эти мечты в виде сказок, казавшихся несбыточной фантазией”. Он имел в виду прежде всего сказочные мечты об изобилии. Человечество, испокон веков жившее скудно, вот-вот должно было прийти к изобилию. Всем предстояло вскарабкаться по кочешку на самое небо, пролезть в дыру и очутиться в краю, где вращаются чудесные жерновцы. “Жерновцы повернутся — пирог да шаньга, наверх каши горшок”. Близилось время, когда пироги да шаньги, перестав быть воображаемым утешением пустому брюху, и в самом деле должны были посыпаться с неба.
