Собравшись с силами, уже едучи поездом, я раскрыл моему новому другу и собрату по несчастью глаза на характер Робертины, в котором оба мы жестоко обманывались. Он слушал меня, закрыв лицо руками в неимоверном страдании. Наконец он раскрыл глаза, чтобы излить потоки слез и уста, дабы излить жалобы самые печальные, самые трогательные. Я охотно смешал с его слезами свои. Видя во мне единственного друга и единственную опору в этом мире, он обнял меня и уткнулся мокрым от слез лицом мне в шею. Я подумал, не слишком ли близко к сердцу он принял характеристику, данную мне Робертиной.
Заброшенные роковой страстью на край отчаяния, мы провели дорогу в горьких сетованиях и взаимных признаниях. Я пламенел противоречивыми чувствами. Попранное достоинство, поруганная верность взывали бросить коварную прелюбодейку. В то же время я не мог, как бы того мне не хотелось, заставить остыть свое сердце, вырвав из него прочно укоренившуюся любовь. Мне хотелось разом расстаться с блудницей навсегда, похоронить память об изменнице и вместе с тем вернуть ее чувства ко мне, если таковые когда-то были. Всякое воспоминание о ней распаляло мое негодование и мою любовь. Постепенно ярость уступила место чувствам более рассудительным. Я посоветовал моему товарищу разыграть с Робертиной маленькую шутку: он сегодня не вернется к ней, вопреки своим первоначальным планам, а встретится с ней завтра у меня, что будет для жестокой избранницы наших сердец своевременным назиданием. «Да, — согласился со мной он, — Сначала мы насладимся ее ложью и притворством, а затем, когда обнаружится мое присутствие, она будет подвержена заслуженному моральному унижению. И только после этого мы заставим ее выбрать одного из нас раз и навсегда». Этот поворот его мысли не пришелся мне по душе и я возразил, что если в сердце его так сильно чувство к Робертине, то я готов поступиться своей долей ее любви в его пользу. Он смущенно сказал, что неверно выразил свою мысль — для него очевидно, что мои отношения с девушкой длительнее его, сроком в неделю, и несомненно, что я, по всему вероятию, страдаю больше него, во что, правда, отказывается верить его душа. Он преклоняется перед моими чувствами и ему остается лишь устыдиться своих собственных. Конечно же, закон чести требует, чтобы он оставил поле брани и уступил мне нашу общую любовницу без требования какой-либо контрибуции. Мне очень хотелось поверить искренности его намерений, хотя не могу сказать, что это мне вполне удалось. Он признался, что весьма опечален тем, что невольно послужил орудием нанесения ущерба моему благополучию. Виной этому он назвал женскую хитрость, бессердечие и коварство. Я не испытывал при этом никакого желания внушить ему лучшее мнение о прекрасном поле.
