— Как хорошо, — сказала девушка. И я поверил ей! Я даже не уверен, что испил до дна чашу наслаждения, я думал лишь: вот это да! — впервые я лежу в постели со столь красивой женщиной, и она, может быть, даже любит меня.
— Я люблю тебя, — сказала она в истоме. И я поверил! Хотя сам знаешь, чего бывало не скажешь в постели. Ich bin gecommen[9] раз, второй, я был готов продолжать эту сладостную битву до утра, но она, уже пресытившаяся и утомленная, сказала:
— Ладно, хватит. Не слоны тоже.
— Почему слоны? — спросил я, опешив.
— Слоны по полтора часа палку тянут.
— Откуда ты знаешь?
— Один парень сказал.
— Да он пошутил.
— Не шутил он. Он в зоопарке работал. Спи.
Она повернулась набок, ко мне спиной. Я обнял ее и уткнулся лицом между лопаток, но она сказала, что ей жарко, и у меня, дескать, колется подбородок. Я отодвинулся и полежал некоторое время в предощущении тоски. Мне хотелось расспросить подробнее про зоотехника, но я понимал, что это отдает дурным тоном, что правды я все равно не услышу, что если услышу, так это ранит меня, хотя и не должно было бы ранить, ведь не девственницу я искал обнаружить в постели этой ночью, а ветерана любви; а где она могла поднатореть в любовной науке, как не общаясь со всякими там зоотехниками, которые тискали ее, а она, должно быть, хохотала, и они рассказывали ей про слонов, как те совокупляются, а она слушала в наивном восторге, а я ей скучен и, видать, стар для нее. Мне захотелось пойти в кухню, посмотреть на веревку, в каковом желании я и уснул, проспав без сновидений до десяти часов утра.
Люби ее, люби ее, люби! Если она к тебе благоволит — люби ее. Если мучит тебя — все равно люби. Если разорвет тебе сердце в клочки — а чем старше человек, тем это больнее, — люби ее, люби ее, люби!
Диккенс. Большие надежды.
Утро выдалось погожее. Воробышки почирикивали, светило последнее осеннее солнышко — холодное, но яркое, прозрачные деревья стояли во дворе недвижны. Рядом, смяв подушку, сбив одеяло, с припухшими глазами и полураскрытым ртом спало существо, которое на семь долгих месяцев заменило мне реальность. Вчера еще, чувствуя, что схожу с ума, я был несчастен, но сегодня, уже безумный, я радовался слюнявой радостью идиота. Поистине, Робертина напустила колдовского туману мне в очи — мир стал красив и слабоумен, и он получил имя. Теперь мир звали Робертиной.
Я проклят, я жид вечный, планета моя жалкая такая — из срока в срок любить не тех.
У меня, право, какая-то близорукая душа.
