— Если этот Шашкин нам не понравится, мы на него наедем Луизой, — пошутила Александра.
— А вот и они, — сказал я, вглядываясь в отдаленные сумрачные тени, и согласно сценарию закричал: — Ба, кого я вижу! Кажется, это Варя! — Хотя, конечно, даже при кошачьем зрении еще нельзя было видеть, Варя это или нет.
Варя приблизилась к нам.
— А где ваши ролики? — спросила она, спутав реплики. Зависла пауза. Варечка поправилась: — А что вы тут делаете?
— Мы катаемся на роликах!.. — выпалила Чезалес.
— И где же ваши ролики? — уже кстати повторила Варя свой вопрос.
Александрина показала на черемуху, где Ободовская искала очки.
Этот Шашкин был забавный парень. У него славная открытая ширококостная мордаха, прямой нос, который обожествила Варя, смуглая кожа, черные глаза. Он приветливо и смышлено улыбался. И он так катался на роликах! Ему завидовала не только Ободовская. К этим достоинствам прибавлялось то, что он был мастер спорта по боксу и лучший курсант года. Варечку это устраивало. Невысокого роста, крепкий, коренастый, на ощупь, как каучук, он действительно мог поразить женское сознание. Но не Марины и не Ободовской.
Ободовская почитала Шашкина уродом.
— Видите ли, Арсений, — говаривала она, — настоящий мужчина должен быть худенький, узкоплечий, невысокого роста и с нежной кожей. У него должны быть тонкие ручки и ножки. Он должен быть худ, вы понимаете?
— Что же, Луизочка, я могу чувствовать себя польщенным. Я всегда угадывал, что в худобе есть свой шарм, — пошутил я насчет своей фигуры.
Ободовская посмотрела на меня с серьезным сомнением.
— Не знаю, друг мой… — Она поглядела на мои ноги, на руки, плечи. — Все-таки вы омерзительно широки в плечах…
Я почувствовал смутную неловкость.
— Ну, я-то привык этим гордиться…
— Не знаю, — сказала Ободовская сухо. — И еще вы несколько полноваты.
Тут я не смог сдерживаться и улыбнулся. Тучен я никогда не был, а в то время был просто худ.
— И еще, — не могла остановиться Ободовская. — Ваш рост. Вы такой верзила…
С этого разговора я вошел в анналы нашей компании как «полноватый верзила».
Если Ободовскую отвращала Шашкинова наружность, то Марина ощущала его духовную чуждость.
— Пойми, — говорила она, — это один класс с Вырвихвистом. Это то же самое.
Я возражал ей не столько от уверенности, сколько от желания возражать.
— Просто ты снобка и не любишь простых людей, — сказал я ей и был, кстати, прав.
Как я отмечал, Марина искала дружбы с умными и интересными людьми. Сама она обладала изрядным умом, я имею в виду настоящим умом, не специфически «женским», в существование которого я не верю. Большинство умных женщин, родись мужчинами (опять-таки — говорю в пику экзистенциальной философии), были бы дураки. Марина умна тем абсолютным, бесполым умом — умом как таковым. Но собственного ума ей всё казалось недостаточно. Время, проведенное в общении с собеседником меньших душевных и умственных возможностей по сравнению с собой, она считала бросовым, а оттого была избирательна в контактах. Шумной компании она предпочитала Набокова и Достоевского — читала быстро и увлеченно. Но было тут и сомнение в собственной значительности. Ей хотелось не только быть умной (что давалось без труда), но и казаться, выглядеть таковой. Я узнал это из комичного эпизода. Первое время на Качалова я читал вечерами — обычно пьесы. Небольшую драму без напряжения для слушателей и чтеца можно вполне осилить за вечер. Я выбирал пьесы со страстями или чудинками — «Слепые», «Когда пройдет пять лет», «На улице перед дверью». Как-то раз я решил преподнести одну из любимых на тот момент — «Биографию» Макса Фриша. Ободовская, большая любительница моих чтений, спросила меня загодя, что сегодня будет.
