Но я не любил Марину.
Странное дело, я воспринимал ее как маму. Не как мою маму, которую люблю, не как ее МАМОЧКУ, степень моего презрения к которой Тебе известна, но как некую маму, как идею мамы. Как доброжелательную и строгую маму друга, у которого засиделся до ночи. Сидишь, базаришь, попиваешь дешевый портвейн, куришь в форточку. А потом приходит мама, здоровается приветливо, надевает тапочки и идет в свою комнату к телевизору. И вроде бы никому она не мешает, она вроде даже рада, что у ее сына такие славные друзья. Но разговор уже не тот. Что-то неуловимо меняется с приходом мамы.
Также и я на качаловской кухне с обкуренной Ободовской, лениво и манерно рассуждая об отношениях полов, внутренне замирал, когда слышал шуршание Марининого ключа в скважине. Она входила, сияя глазами, с «Мартини» в шуршащем пакете, что ни день с каким-нибудь подарком, но мой внутренний человек убежденно кивал: «Мама». Казалось бы, это ведь она, она сама создала наш беззаботный монастырь; и в то же время в этой всем родной обстановке она смотрелась как что-то совершено чуждое. Она была «правильная» как принято тогда говорить среди юных неформалов, и все «неправильное» к ней не липло.
Может быть, причиной некомфортного состояния моей души было плебейское стремление соответствовать. Соответствовать не только заветам Вас. Вас., но той роли, которую я, как казалось мне, отправлял в Маринином доме. Дух мертвого Александра оплодотворял мою романтическую фантазию. И это вторжение чужого прошлого в мое настоящее я тоже воспринимал с агрессией. Хотел я того или нет, Маринины воспоминания, рассказы Ободовской, фотографии, заткнутые за стекло, делали свое дело. Временами мне казалось, что неупокоенная душа самоубийцы тонкой струйкой втекает в мое нутро, и подчиняет меня себе. Те черты сходства, которые я имел с Александром, теперь казались мне уже не моими, присущими мне изначально, а его. То, как я кивал, как я называл друзей на «вы» — эти чудачества я уже и сам в себе видел как чужое, поселившееся во мне с переездом на Качалова.
Марина гордилась братом. Тем, как она сообщала о его наличии, покуда он был жив, она вызывала зависть подруг и приятелей. Лет в пять Александр по недосмотру няньки выколол карандашом глазной хрусталик, после чего больше года пролежал в институте Гельмгольца. Зрение восстановить не удалось, атрофировалась мышца, и Александр мало того, что не видел левым глазом, так еще и начал косить по расходящемуся типу, что называется в народе «один глаз на нас, другой на Арзамас», прости Господи. Я, уж не знаю почему, подозрительно отношусь к людям с расходящимся косоглазием, так что будь Александр жив, мы бы вряд ли стали друзьями. Мне как-то довелось опрометчиво сказать об этом Марине и расстроить ее. Я просто вышел на разговор о предпочтениях во внешности и сдуру залепил про косоглазие — дескать, когда глаза в кучу, как, скажем, у моего экс-друга Алика Мелихова, так это ничего, даже радует меня — человек словно бы углубленно думает (что, вообще-то, Мелихову не присуще), а у кого глаза вразброд, с теми никогда не ясно, смотрят они на тебя или нет, да и им не поймешь, в какой глаз смотреть — в левый (куда, как говорят знатоки человеческих душ, смотришь с симпатией) или в правый (которому адресуешь свое недоверие). Марина загрустила. Ей хотелось, чтобы я тоже любил Александра, как ее подруги Варечка и Ободовская. Я стушевался, запутался, кое-как поменял тему, и в следующий раз, заведя ту же волынку, совершенно поменял авторитеты: растоптал в муку имбицилла Мелихова, и возвеличил прочих косоглазых. Марина воспрянула — мне кажется, она действительно забыла прежний мой огрех, настолько не могла ужиться с мыслью, что мне не понравился бы покойный брат.
