— Я малиновое люблю варенье, — сообщил Николка.
— А вот погоди, я тебя вишневым угощу, — сказала Вера Григорьевна, — так ты и вишневое полюбишь.
Пили чай с вишневым вареньем, которое понравилось не одному Николке. Потом Вера Григорьевна пошла полоскать и развешивать простыни, а курортники в самом радужном настроении отправились на пляж.
Они лежали на песке, и Костя говорил:
— Люська, где наш дом?
— Вон наш дом! — отвечала Люся.
— Где наш дом? — спрашивал Николка.
— Вон наш дом! — дуэтом отвечали папа с мамой.
А дом стоял себе на пригорочке за густо разросшимся садом, из-за которого виднелся только краешек беленой стены да крыша.
Вечером Вера Григорьевна повела своих отдыхающих (она так называла: не квартиранты, а «мои отдыхающие») смотреть дольмен. Это оказалась скифская гробница, построенная из цельных каменных плит более трех тысяч лет назад. Теперь рядом с дольменом высился белый корпус санатория, а вокруг, между деревьев и цветников, тянулись асфальтированные дорожки. А три тысячелетия назад тут, наверно, были густущие леса и полуголые люди примитивными топорами вырубали из скалы эти огромные каменные плиты, чтобы соорудить достойное жилище усопшему вождю.
В войну тут орудие установили, — рассказывала Вера Григорьевна, — прямо в этой каменной крепости. Думали, пробьются немцы сюда.
— А не дошли они до Джубги? — спросил Костя.
— Не дошли. Только бомбили. И Джубгу бомбили, и над горами летали. Мы в горы боеприпасы возили партизанам и продукты.
— И вы сами возили? — удивилась Люся.
— Возила, а как же. На волах возила. Днем нельзя — обстреливают с самолетов, затаишься, бывало, в кустах и дожидаешься ночи. А ночью дальше пробираешься. Горы обледенеют, ноги у вола скользят, так он, бедный, аж на коленки встанет и ползет, как человек. Еле-еле по шажку карабкается, все сердце изойдется, думаешь: люди там без хлеба, без патронов сидят, а ты тут карячишься.
— А дети у вас с кем же оставались? — спросила Люся.
— Мама еще жива была. Один раз я не выдержала, не дождалась темноты и поехала. А он, проклятый, тут как тут. И пошел поливать с самолета. Вола убил, а мне ногу прострелил и шею маленько попортил, вот шрам остался.
— Трудная у вас была жизнь, Вера Григорьевна, — сочувственно проговорила Люся.
— А всякая была. И трудная была. И хорошую я знала. Пятьдесят годов позади, за пятьдесят годов чего не повидаешь…
Люсе с Костей нравилась хозяйка. Через несколько дней им уже стало казаться, что она и не хозяйка вовсе, а очень старый друг. Поздно вечером, когда на улице становилось совсем темно, Люся с Верой Григорьевной вдвоем бегали на море купаться. Костя не шел, говорил — холодно, а Люся любила на пустом пляже входить совсем голой в черную воду и, отплыв несколько метров, не видеть спрятавшегося в ночном мраке берега. Было тихо, таинственно, жутко, и сердце замирало от странного щемящего чувства своей оторванности от всего на свете, полного одиночества среди этой тьмы.
