Усталость все же брала свое. Костя первым начал умиротворенно посапывать, Люся тоже стала задремывать. Она бы наверняка заснула, если бы вдруг где-то совсем рядом не раздался пронзительный вопль. Костя испуганно дернулся и вскочил с постели, не соображая спросонья, куда бежать, и обалдело затоптался возле кровати.
Люся расхохоталась.
— Ну чего вскочил? — сказала она. — Это хозяйкина девочка плачет. Ее укладывают спать, а она не хочет.
— Так громко? — недоуменно спросил Костя. — Наш Колька…
— Дети плачут по-разному, — рассудительно проговорила Люся. — Ложись.
— Мам-ка ду-а-а! — тянула Машенька голосом и в самом деле чересчур пронзительным для такого маленького существа.
— Я тебе покажу «мамка-дура»! — кричала хозяйка. — Я тебе дам! Вот, вот, вот!
И звонкие шлепки сопровождали материнские увещевания.
— Разве можно так бить ребенка? — переживал Костя. — Я пойду, скажу ей…
— Перестала, — прислушиваясь к экзекуции, сказала Люся. — Ложись же!
Костя лег. Хозяйка в самом деле больше не шлепала дочку, наоборот, награждала свою горластую Машеньку самыми нежными эпитетами:
— Ты моя хорошая, ты моя доченька, ты моя цацанька…
Цацанька, однако, не поддавалась на ласку и продолжала реветь изо всех сил.
— Да замолчишь ли ты, наконец, паразитка? — заорала Ксеня, истощив запас нежности.
— Мамка ду-а-а, — затянула в ответ Машенька.
— Дура? Я — дура? — снова возмутилась хозяйка. — Вот тебе, вот, вот!
И принялась вразумлять Машеньку прежним способом — через ягодицы.
Все это происходило в непосредственной близости от Холодовых, а именно в той же зимней кухне, за ситцевой занавеской, которая заменяла дверь. Машенькин рев не только не шел на убыль, но, напротив, с каждой минутой нарастал по мощности. Вероятно, у ребенка было выдающееся горло. Или же девочка родилась с обыкновенным горлом, но достигла столь замечательной звучности голоса благодаря неустанным тренировкам.
Даже Николка, привыкший с самого рождения крепко спать под шум уличного транспорта и под хор Пятницкого при включенном на полный звук репродукторе, даже Николка не выдержал Машенькиных рулад и проснулся.
— Мама, это кто? — спросил он.
— Спи, — сказала Люся. — Это так, одна девочка плачет.
— Та, кудрявая?
— Ага. Ты спи.
— Я уже наспался, — сказал Николка.
— Ты моя цацанька, ты моя сахарная, — наговаривала Ксеня.
— А-а-а, — тянула Машенька в широком диапазоне от самых низких до немыслимо пронзительных нот.
Этот концерт, сопровождаемый время от времени крепкими шлепками, длился около часа, после чего все успокоилось, и стало так тихо, что у Люси звенело в ушах.
