И так же абсурдно выглядели его жалкие потуги рассказать ей о ее любви к нему. Знал же, что она не любит его. Живет с ним из чувства страха, боясь остаться одной, никому не нужной. Но желая рассмешить ее, он писал о безграничной ее любви к нему. Затем, словно, «опомнясь», заключал, что ей очень вредно хохотать, могут разойтись швы.
Вполне, возможно, что юродствуя, он пытался скрыть свою преданность и действительно пылкое и ранимое сердце. Но в то время, его она воспринимала, как человека из более низкого круга, а не того к которому привыкла. Сначала из-за боязни одиночества, а затем и обрушившихся на нее обстоятельств, Неля смирилась с тем, каков он и терпела его рядом, успокаивая себя мыслью – что когда-нибудь она его все-таки бросит, чтобы не стыдится перед окружающими. Но за время болезни эта мысль незаметно исчезла, просто улетучилась. Она очень хорошо осознала, что никто никогда к ней бы так не относился. В те дни, казалось, что он совершал возможное и невозможное для ее выздоровления. Доставал дефицитные заграничные лекарства, выжимал своими сильными руками морковный сок, отчего его запястья покрылись неизлечимой экземой. Медицина была бесплатна, на самом же деле за все приходилось негласно платить. Накоплений у них не было – как он выкручивался, Неля даже об этом не хотела думать. Ей просто хотелось жить.
И был момент, когда корчась от боли и рыданий, она написала ему, что не хочет жить и лучше уж закончить свои дни дома. Потом Неле было стыдно за минутную слабость, но вернуть написанное стало невозможным. Он уже читал ее записку. И ответ не заставил себя ждать. Письмо было резким, отрезвляющим, отражающим твердость характера мужа, которую она ранее не замечала. «Прошу, не пиши больше таких идиотских писем. Все-таки ты в больнице для того, чтобы отболеть и выйти, а не для того, чтобы загонять себя в гроб, а заодно, попутно, еще и других». Он писал и о том, что сейчас единственный смысл его существования – это дом-больница, от письма до письма, а она пичкает своим свинским поведением, позволяя себе подобные мысли, а тем более высказывая их. Потом, будто сменив гнев на милость, чтобы совсем не огорчать ее, словно, призывая к некоему благородству, уже писал: «Ох, Нелюша, Лелюша! Напрасно ты и обо мне хоть немножко не думаешь. Забыла, что мы совсем не собирались на тот свет. Поживем еще на этом!»
Женщина не чувствовала, сколько времени находилась около зеркала, стараясь заглянуть в свое будущее, которое принимало для нее одни и те же очертания необъятных зеленых просторов. Видения то уходили, то надвигались вновь, когда ее покой опять был нарушен голосами, раздававшимися около ее двери. Молодые люди обсуждали поездку в Иерусалимский лес на пикник. Особенно один мелодичный звонкий голос выделялся из этого хора, потому что он произносил только одно слово «шашлыки» В слове шашлыки ей почудилось что-то знакомое, интригующее, точно осознала, что не кусочки мяса, насаженные на железный шампур, она пытается вспомнить. А какой-то другой смысл этого понятия, совсем другие ощущения, приобретенные ею много раньше, совсем в другом месте и произносил это слово совсем другой человек. Она сосредоточенно прислушивалась к голосу за дверью, а сама мысленно твердила «шашлыки, шашлыки, шашлыки».
