Мовчун, здороваясь, принюхался и головою покачал:
— Что за дрянь вы курите, Дед? Дышите в лицо, партнеры жалуются.
— Замечания такого рода — прерогатива Серафимы Сергеевны; от вас увольте. Я б перешел на «Данхилл», но не по карману… Вы, Егор, к примеру, сколько платите за репетиции?
— Вот все вопросы по оплате — точно к Серафиме. Это ее, как вы выражаетесь, прерогатива… и, кстати, где она? Серафима, дайте мне мобильник! — выкрикнул Мовчун; все разговоры в зале стихли и зажужжали вновь, когда он спохватился: — Ах, черт, я ж ее сам сегодня отпустил…
— Не приболела? — полюбопытствовал лениво, как бы между прочим, Шабашов, глуша досаду, что рвалась наружу и беззвучно выла: третий вариант! Ах, снова третий вариант!
— Так, отпросилась! К ней приехала подруга, из Луги. Серафима ведь у нас сама из Луги. Повела эту Зину на мюзикл. Черт его знает, что за шоу. Вы — не ходите?
— Простите, не мой жанр.
— Петь некому, танцевать некому, оперетта лежит в грязи, а мюзиклы плодятся, как мыши. Впрочем, там настоящий самолет на сцену выезжает, такое в Луге не увидишь. Одно скажу вам, Дед. Нам бы такие деньги. Хватило б на все хроники Шекспира. На то, чтоб поменять нам место дислокации. Здесь дикое место, Дед. Пока я шел со станции, меня какая-то белесая собака схватила за каблук. Мы здесь — как в джунглях. Должны держать охранника — и не на что поставить телефон. И нечем, как вы верно догадались, платить за репетиции… Внимание всем!
Вновь в зале стало тихо.
— Серафима развлекается, единственный мобильник — у нее. Ну, хоть бы кто из вас купил себе мобильник! Я вынужден идти на станцию звонить. Увы, но это важно. Наш импресарио в гостинице «Россия» ждет моего звонка до полвосьмого. Нужны нам летние гастроли в Белграде — или не нужны?.. Все, ждите.
Мовчун исчез, шаги его в фойе затихли, и Шабашов сказал угрюмо:
— Купил бы сам себе мобильник.
Он хотел еще сказать: «Всегда звонишь по телефону Серафимы, и это для нее сплошное разорение», — но устыдился вслух произнести такое.
Белесая собака не кусала Мовчуна, он это просто так сказал; но он ее боялся. Она его встречала. Не успевал прибыть он в Саванеевку, сойти по лесенке с платформы, — она бесшумно выкарабкивалась из кучи палых листьев, отряхивалась молча и, пристроившись за ним на расстоянии двух шагов, трусила следом, дышала сипло за его спиной и отставала, лишь когда он подходил к театру. Когда он снова появлялся на крыльце и, после многочасового пребывания в душном зале, взасос тянул ноздрями воздух парка — она бесшумно отделялась от ствола березы, такого же белесо-серого, с черными подпалинами, как ее шерсть, и Мовчуну всегда казалось, что собака возникает из ствола. Он шел на станцию один — она вела его до самой электрички, опережая на два шага. Шел не один — кралась, ломая ветки, по кустам. Теперь он направлялся к станции в час неурочный, и собака была, казалось, этому удивлена.
