— Нериман, тебе хотелось бы сейчас оказаться вот на том пароходе?
Они сидят на холме в Эмиргяне под фисташковым деревом. Внизу, то исчезая, то появляясь, изгибаясь на поворотах, стелется вдаль Босфор. Черный грузовой пароход с единственной трубой, вспенивая воду наполовину торчащим над водой винтом, следует в сторону Анатолийской крепости.
— Не хочу. Что мне делать на том пароходе? Куда он плывет?
— Кто знает, может, в Одессу? Ты бы хотела поехать в Одессу?
— Если с тобой, то хотела бы. Но мое самое любимое место на земле — под этим фисташковым деревом.
— А что, если сейчас вдруг появится джинн из арабских сказок, одна губа на земле, другая — в небе, и скажет: «Проси у меня, Нериман-ханым, чего хочешь!..»
— Чего же мне просить? Стой, подумаю… Не так уж много бы я и пожелала. В целом мире всего-то одна-две вещи, которые мне нужны. Во-первых, я бы пожелала, чтобы Измаила больше не сажали в тюрьму никогда, совсем никогда… Это первое. Потом я бы пожелала, чтобы у нас был домик, в саду, конечно же, где-нибудь здесь, на холме в Эмиргяне, конечно же, маленький такой, уютный домик, полный ребятишек. Богатство или что-то подобное мне точно не нужно. И еще здоровья — слава Аллаху, ты здоров, как лев, у меня здоровье тоже неплохое.
— Настоящая мелкобуржуазная идиллия.
— Сколько раз ты мне уже приписываешь эту мелкую буржуазность, Измаил! Если уж я такая, значит, такая…
— Не сердись…
— Я и не думала сердиться.
— И что, тебе нет дела до того, что за забором твоего сада народ гибнет от голода, что вкалывает при этом, как вол, а тебе до этого и дела нет?
— Почему это нет дела? Если бы я могла попросить у джинна и за других, я бы попросила, чтобы он всем дал по маленькому дому с зелеными ставнями, каждому там, где он пожелает, чтобы никто не был голоден. Чтобы никто не работал так много, как ты сказал.
— Никаких таких джиннов-волшебников нет. Джинны-волшебники — это мы.
— Ты же первый заговорил про джинна. А теперь меня ругаешь.
— Я тебя не ругаю. Это классовый спор, братец мой. Придется нам и в тюрьмах посидеть.
— А ты не мог бы не сидеть так часто?
* * *
Измаил закурил сигарету. Ахмед все еще что-то бормочет во сне. Измаил прислушался, что он там говорит. Не смог разобрать. Взял стамбульскую газету. Стамбульская газета за 1925 год. Еще раз прочитал статью на второй странице. Положил газету на место. Задул лампу, уснул.
Зимой 1938-го Измаила снова арестовали. Отправили в Анкару Поместили в одиночную камеру в военной тюрьме. То, что называют одиночкой, — каменная комната. Окно с решеткой, стекол нет. Внутрь попадает снег. Пол — цементный. Какие там тюфяки, подушки — тонкого одеяла даже не дали, зверье. Шагая туда-сюда по камере, Измаил вспомнил события тринадцатилетней давности: как в измирской хижине волоски одеяла кололи ему подбородок и как Ахмед все никак не мог погасить лампу.
