— Если вы изволите немного подождать, Ахмед-бей, то в «Таш-хан» можем вернуться вместе.
— Нам надо заехать еще кое-куда, — вмешался эрзурумский поэт.
— Как вам угодно!
Рашид повернулся ко мне:
— Увидимся, Ахмед-бей
По дороге эрзурумец сказал:
— Ты с этим типом водиться не вздумай. Темная личность. В Анкаре вообще с теми, кого не знаешь давно и хорошо, не встречайся.
На улице стояла кромешная тьма. Нам повстречались патрули.
— Анкара — это Ноев ковчег, — вздохнул поэт, — Ноев ковчег, который плывет по волнам потопа погибшей Османской империи. Конечно, он доплывет до земли обетованной, все голуби, змеи, львы, тигры, волки и ягнята, которые живут в нем бок о бок, тоже доберутся до земли обетованной, и уж там-то змеи съедят голубей, волки — ягнят. А львы с тиграми передушат друг друга.
Кофейни давно закрылись. Мы подошли к Сенному базару.
— Здесь повесили того индийца, Мустафу Сагира,[28] английского шпиона, — сказал поэт.
Когда мы прощались у входа в гостиницу «Таш-хан», он повторил:
— С Рашидом дружбу не води. Как бы чего не вышло. Понял?
— Понял.
Мустафа Кемаль-паша живет за городом. Окружен лазами-телохранителями.
Западный фронт и близко, и в то же время достаточно далеко. Говорили, что во время второй битвы при Инёню, которая продолжалась с 23 по 31 марта этого года, отголоски пушечных залпов были слышны в Анкаре. Не знаю, правда это или ложь, но, когда греческие войска начали наступление на Анкару, государственные учреждения и богачи на поездах, на тарантасах, на арбах покинули Анкару и перебрались в Анатолию. А после того, как греческие войска, «уступив нашему оружию поле боя», отступили, некоторые из уехавших вернулись, а другие добрались до Сиваса.
Самые плодородные земли в Анатолии, самые талантливые города в руках врага, пятнадцать вилайетов[29] и уездов, девять больших городов, семь озер и одиннадцать рек, три моря и шесть железных дорог, и миллионы людей, наших людей, в руках врага.
Я встретился с двоюродным братом, сказал:
— Хочу на фронт.
— Нельзя, — сказал он.
Я начал настаивать.
— Я поговорю, — ответил он.
Когда спустя три дня мы встретились вновь, он с таким видом, будто сообщал мне радостную весть, сказал:
— Я поговорил. — С кем, он не сказал, но дал понять, что говорил с каким-то очень значимым, сидящим на самом верху человеком. — На фронт тебе ехать не разрешили. Но тебе найдут должность в Управлении по делам печати.
Я не попытался узнать, почему мне не разрешают ехать на фронт. Я, возможно, мог бы и поупрямиться, мол, непременно пойду на фронт, и, может быть, мне бы разрешили, но я не стал.
