Я так и не смог уснуть до утра.
* * *
Ахмед почесал затылок. Волосы на затылке сильно отрасли. «Надо опять попросить Измаила подстричь», — подумал он.
На следующее утро за ним пришел один из давешних полицейских. Мы вышли из гостиницы. На море было спокойно. На песчаном берегу вверх днищем лежали лодки, босоногие смуглые дети с криками бегали наперегонки между развешенных на просушку сетей. Мы вошли в кабинет на нижнем этаже какого-то двухэтажного деревянного дома. Точнее сказать, я вошел, а тот, который меня привел, остался ждать за дверью. Начальник местной Айн-Пе — человек в плаще, с папахой на голове — указал мне на стул, стоявший так, будто сросся с его столом. Я сел. Положил ногу на ногу. Не успел я войти в комнату, как почувствовал враждебность к этому человеку. Спрашиваю его с едва скрываемой, точнее, с совсем не скрываемой злостью:
— Вы почему моих друзей отправили обратно в Стамбул?
— Я не отправлял. Это приказ Анкары. Их вернули из-за их неблагонадежности.
Он начал выстукивать по столу барабанную дробь — очень тонкими, очень длинными пальцами правой руки — такими тонкими и длинными, что, кажется, их у него было не пять, а пять сотен. Ответив на мой вопрос тусклым бесцветным голосом, он замолчал. И глаза прищурил. И в то же время улыбается. Я чувствую, что вызываю у него сомнения, но так как я не понимаю, почему я вызвал сомнения, то начинаю нервничать еще сильнее. Я еще не знал о существовании профессии, задачей которой является сомневаться во всех людях, по поводу и без.
Он встал. Наклонился ко мне. И тем же усталым, тусклым голосом проговорил:
— Вы можете отправляться в Анкару, когда пожелаете. Вот вам сто лир подорожных. Извольте.
Положив мне деньги на колени, он выпрямился. И вновь выстукивает дробь.
Я встал. Деньги упали на пол. Я наклонился и поднял. Скомкав купюру, я засунул ее в карман брюк. Горестное отвращение охватило меня — то ли потому, что я наклонился, чтобы поднять деньги, то ли потому, что никогда прежде ни у кого просто так не брал денег, кроме деда, да и то лишь по мусульманским праздникам, то ли потому, что деньги мне на колени положил этот незнакомец с бесцветным голосом, в чем-то, как я чувствовал, меня подозревавший, то ли по множеству каких-то других причин, переполнивших мне душу своей темнотой. Я вышел, даже не попрощавшись с ним.
Первые слова, которые я услышал после того, как заказал чаю в кофейне, — я не заметил, кто их произнес, — были такими:
