Потом встал с кровати.
Где-то далеко, в плотно обступавшей меня темноте, тускло поблёскивал красный огонёк камеры наблюдения. Я сделал несколько шагов в его сторону, и темнота сомкнулась — не было больше ни жёсткой кровати, ни стен — только бледный, мерцающий светодиод над невидимой дверью, мой единственный ориентир.
Осторожно, боясь оступиться, сорваться во тьму подо мной, я приблизился к горящему огоньку. Пол подо мной странно покачивался, и мне приходилось размахивать руками, чтобы удержать равновесие, однако я не сдавался.
Когда до огонька оставалось лишь несколько шагов, я вдруг замер, упёршись в невидимую преграду. Электрический глаз безразлично смотрел поверх меня, как будто умудрился разглядеть что-то в глухой темноте. Я невольно обернулся, и в эту же секунду раздался резкий металлический щелчок.
Камера отключилась.
Лида оделась так же, как и в институт — в тёплый свитер с высоким пушистым воротником, обтягивающие джинсы и сапожки с меховыми отворотами, тёплые не по сезону. Она поприветствовала меня уставшей улыбкой и замолчала. У меня никак не получалось её разговорить.
— Что-то случилось? — спросил я.
Лида, казалось, едва могла меня узнать.
— Всё в порядке, — сказала она. — Просто я… немного устала. — Она остановилась и, закрыв глаза, подставила лицо холодному осеннему ветру. — Если я вдруг засну во время сеанса, не забудь меня разбудить.
Мы опять шли молча. Лида держалась в стороне от меня. Её любимая, похожая на портфель сумка покачивалась на плече, создавая между нами преграду.
— Наверное, это будет интересно, — сказал я, устав от молчания.
Лида кивнула.
— Жаль, что ты не нашёл настоящий планетарий, — сказала она. — Даже не верится, что во всём городе нет ни одного.
— Все закрыты, — сказал я.
Вечернее солнце терялось в нагромождении кубических домов. Исполинские экраны на крышах, по которым обычно показывали суматошные рекламные постановки, застилала темнота. Город задыхался в плотном настоявшемся вечернем воздухе. В ранних сумерках даже огни проезжающих машин, отсветы в окнах или вспышки цветных светофоров неприятно слепили, нарушая какой-то мертвенно спокойный, монотонно-серый ритм, которому подчинялись под закат дня городские улицы.
Но мне было неспокойно.
Я потёр плечи — не от озноба, от волнения.
— Холодно как стало, — сказал я.
Порывистый ветер, который мгновенно поднимался и затихал, когда по монорельсу над нами проносился очередной бесшумный состав, развевал длинные волосы Лиды, но она больше не поправляла их рукой.
