Я осторожно сел на край постели, где она возлежала, выглядящая молодой и красивой, трогательно беспомощная в светлой шелковой пижаме, волосы очаровательно растрепаны.
— Если бы, — всхлипнула она и промокнула нос несообразно маленьким платочком. Видимо, чтобы не потревожить макияж. — А если бы ваша горничная, которую вы попросили отправить письмо, отдала бы его вашему недоброжелателю, это как называется?
— Объясните, в чем дело, Анджела? — попросил я.
Она объяснила, что сегодня утром написала личное — очень личное — письмо и послала горничную отправить. А та, вместо того чтобы отнести письмо на почту, вручила его Сирилу.
— Вы хотите сказать, что он прочитал ваше письмо?
— Да.
— И кому оно было адресовано?
Тут Анджела как будто взбесилась.
Не буду описывать ее подергивания и идиотские извивания, которым она предавалась следующие десять минут. С одной стороны, ей требовалась помощь, а с другой — она не хотела ничего рассказывать о письме, тем более о его содержании. Но, учитывая важность, которую письмо приобрело позднее, я привожу текст, зачитанный на коронерском суде две недели спустя.
Дорогой мальчик!
Я в большой беде. Пожалуйста, немедленно приезжай. Без тебя я не знаю, что делать. На прошлой неделе умер Джон, совершенно неожиданно, от какой-то внутренней болезни. Видимо, она была у него долгое время, а он не знал.
Теперь приехал его брат и ведет себя очень странно. Считает, что Джон умер совсем не от той болезни, какую указал доктор, а как будто его чуть ли не отравили. Настоял на вскрытии тела. Я очень напугана. Он относится ко мне как к преступнице. Можно представить, что будет, если он узнает насчет нас. Ради Бога, не говори никому о Франсуа и помни: в Лондон я тогда вообще не заезжала, а все время провела в Борнмуте [6].
Приезжай и остановись в Торминстере, а Питерс привезет меня. Никто не должен ничего знать.
С любовью, дорогой мальчик, по-прежнему твоя встревоженная Анджела.
Письмо было адресовано Филипу Странгману, госпиталь Св. Джозефа, Лондон, Восточно-центральный почтовый округ.
В конце концов Анджела была вынуждена признаться мне в своей связи с этим человеком. И не нужно было иметь много ума, чтобы увидеть, к каким последствиям может привести наличие этого письма, если подозрения Сирила оправдаются.
Анджела сидела в постели, повесив голову, пристыженная, но во мне не было никакого сочувствия, только раздражение, смешанное с отвращением. Это чувство углубилось сильнее, когда мне удалось вытянуть из нее, что этот Филип Странгман вовсе не доктор, а всего лишь студент-медик.
