«Пугачевский бунт» — это пятый пункт. В то время обязательной частью репертуара любого певца была гражданская лирика — все эти «За того парня», «Ребята семидесятой широты» и так далее. Нужно было отказаться от любых гражданских тем. И я ее учил: «Говори — я пою только о любви! Пусть Соня Ротару выводит: „Я, ты, он, она — вместе целая страна!“» Этими темами народ тогда перекормили. И любой «инакопевший», Высоцкий к примеру, притягивал всеобщее внимание.
В «Пяти пунктах» была изложена стратегия по завоеванию эстрадного Олимпа. А еще были тактические «Двадцать пунктов» — как достичь главных целей. Я напечатал их на другой бумажке и повесил рядом. Растолковал Алле их содержание и посоветовал: «То, что слева, — просто заучи как „Отче наш“. А что касается правой бумажки — это руководство к конкретным действиям». Кстати, первый пункт во втором списке звучал так: «Любить Сашечку».
Кухня вообще была центром нашего скромного жилища. Тогда все жили в малогабаритных квартирах и устраивали «приемы» не в гостиных, которых у многих просто не существовало, а на кухнях. У нас с Аллой кухонные посиделки проходили постоянно. На них собирались певцы, музыканты, артисты, режиссеры, сценаристы. Никого не смущали ни отдаленность нашего дома, ни тесноста. Все как-то помещались. Когда не хватало стульев, рассаживались на полу. Алла развлекала гостей, а я их кормил. Мне нравилось готовить утку или шашлыки и между делом слушать известных бардов и поэтов. Никогда не забуду, как в нашей шестиметровой кухне читала стихи Белла Ахмадулина. Кому-то сейчас в это верится с трудом…
Бумажки над столом видели многие друзья, приходившие к нам в дом. Вот что потом написала в своих воспоминаниях «Без поблажек» Ирина Грицкова, жена композитора Александра Журбина: «…Видно было, что Алла счастлива, что Стефанович ей дорог. В то время она целиком и полностью отдала себя ему в руки, и он творил из нее звезду мирового класса. Над кухонным столиком висел написанный им перечень необходимых для этого условий… Как я понимаю, Стефанович вообще всерьез занимался тогда пугачевским „просветительством“ и „облагораживанием“ и старался привить ей вкус к хорошим стихам. Думаю, не было бы его — не было бы ни песни об Александре Герцовиче, ни превращенного из „Петербурга“ „Ленинграда“: ведь Мандельштама, одного из любимых своих поэтов, Стефанович мог шпарить наизусть часами… Наверное, вся эта смесь начитанности с душком антисоветчинки выделяла его из многочисленного окружения лабухов, циркачей и эстрадников, с которыми Пугачеву связывала судьба. К тому же Стефанович был прирожденным менеджером, вникавшим во все перипетии, тонкости и проблемы ее карьеры…»
