Из спальни стала подпевать сестра Писунчика Этл, красавица с розовыми крыльями. Она, кажется, была несогласна с назиданием двух несчастных влюбленных. Ее песня звучала увереннее. Ее голос был нежен:
Мой миленький, мой драгоценный,
Ко мне приходил ты в сне,
Дарил золотое колечко
На память на вечную мне.
Колечко твое золотое
На пальчик надену скорей,
Его покажу я подруге,
Скажу я подруге моей:
«Мой ангел купил мне колечко,
Ах, ради его светлых глаз,
Лишь только бы мать отпустила,
К нему б улетела тотчас.
К нему бы тотчас улетела
И с ним провела целый век,
Пока мои черные косы
Не станут белее, чем снег».
«Поди узнай, кто из них прав, — подумал я. — Эти утверждают одно, сестра Писунчика — другое. Когда стану большим, — решил я, — тогда и разберусь».
Сёмка глубоко вздохнул. Он вспомнил о дочке райского лавочника, и у него защемило сердце. Я сам видел, как слеза скатилась из его глаз на перелицованные крылья.
Берл позавидовал слезе своего конкурента. Он стал думать о дочке райского лавочника и щурить глаза, пока ему тоже не удалось выдавить слезу.
Он бросил победоносный взгляд на Сёмку. Его взгляд говорил: «Что, думаешь только ты можешь принести слезную жертву дочке райского лавочника? Нетушки».
Сёмку эту рассердило. Он опустил голову, еще быстрее замахал иглой и запел:
Надо мною посмеялась ты, сердечко,
Злую шутку сыграла ты со мной,
И теперь не найду себе местечка
И брожу по улице ночной.
И луна, и звездочек тыщи
Мне приносят от тебя привет,
До тебя, как до звезды, не дотянуться,
Жизнь отдал бы за тебя, мой свет.
Берл отошел от верстака. Сёмкина песня раздражала его. Он почувствовал, что если Сёмка споет еще один куплет, то он, Берл, за себя не отвечает. Схватит утюг и размозжит ему голову.
К счастью, у Сёмки, что называется, закончились нитки. В песне оказалось всего два куплета, и Берл успокоился.
То есть это лишь так говорится: успокоился. Что творилось у него на сердце, одному Богу известно, но внешне это было не заметно.
Писунчик проснулся. Он вошел в мастерскую и, увидев меня, очень обрадовался. Он подбежал ко мне, обнял меня, как будто мы сто лет не виделись.
— Давно ты здесь, Шмуэл-Аба?
— Я жду тебя уже больше часа, Писунчик. Ну и здоров ты спать, не сглазить бы.
Мы подошли к открытому окну. На лужайке пасся Шорабор. Три босоногих пастуха, сторожившие его, играли в дурака.
— Шорабор, — сказал я моему другу, — жиреет день ото дня. К приходу Мессии он так разжиреет, что его и с места не сдвинешь.
