Мама хотела уложить меня в колыбель, стоявшую рядом с ее кроватью. Она, наверное, думала, что я устал после дальнего пути. Я поблагодарил ее за радушие, которое мне тоже очень понравилась.
— Большое спасибо тебе, мама, — сказал я, — мне еще не хочется спать. Я подожду, пока папа вернется из синагоги. Хочу услышать, как он будет делать кидеш[15].
Мои слова очень-очень тронули маму. Она снова принялась меня целовать:
— Ясный ты мой сыночек, кадиш ты мой, чтоб ты жил до ста двадцати лет!
Слово «кадиш», сказанное мамой, опечалило меня. Оно напомнило мне, что мамы на земле умирают. А то, что моя мама должна будет когда-нибудь умереть, уже было для меня большим горем. Я очень полюбил ее с первого мгновения и теперь завидовал Писунчику, чья мама не умрет никогда.
Мама не поняла, почему я вдруг опечалился. Она заглянула мне в глаза, причмокнула губами и попыталась развеселить меня.
Я посмотрел на прекрасное, светлое лицо моей мамы, заглянул в ее голубые глаза, но тревога не отступила.
Вдруг мама побледнела и всплеснула руками:
— Ой, ну и хороша же я! Совсем забыла.
Она побежала к комоду, выдвинула ящик, порылась там и вытащила две красные ленточки[16], припасенные заранее.
Одну ленточку она повязала мне на правую руку, а другую на левую. Это от сглаза.
Я очень обрадовался красным ленточкам, стал играть с ними, хотел сорвать, но не смог.
Мама смотрела, как я играю. Она умилялась моим ужимкам и смеялась над ними от всей души.
Мне надоело играть с ленточками. Я повернулся к субботним свечам, горевшим на столе, и увидел двух мотыльков, круживших над пламенем. Вот-вот они сгорят.
Мне стало жаль мотыльков, и я попросил маму:
— Мама, скажи им, чтобы они не приближались к огню, а то, чего доброго, беда случится.
Услышав мои слова, мама снова принялась меня целовать.
— Золотце ты мое, чтобы ты был у меня здоровым и сильным, добрая ты моя душа.
Я очень рассердился на маму. Вместо того чтобы предупредить мотыльков, она меня целует. Тем временем оба мотылька сгорели в пламени маминых субботних свечей.
Мама заметила, что я нахмурился. Она поняла, что я сержусь на нее, и стала оправдываться:
— Не сердись на меня, сокровище мое, не сердись на маму.
Я строго сказал ей, что сержусь, и сильно сержусь, и потому сержусь, что из-за ее легкомыслия погибли две Божьи твари.
— Ты обязана была предупредить их, мама. Твоим долгом было предупредить их. Почему ты их не предупредила?
Мама удивленно посмотрела на меня — так ошарашил ее мой выговор.
