и
шьен . Толстяка подхватили под руки крепкие парни из охраны и поволокли в темноту коридора, как пауки – крупную сочную муху. Он, конечно, показал норов и силу духа, но на стороне нападавших был значительный перевес. В последнюю секунду перед тем, как его буквально вынесли из студии, толстяк повернул свое окровавленное лицо к Ивану, улыбнулся и проговорил мягко, почти по-дружески: «Выключи телевизор, сучонок, хватит с тебя на сегодня!»
* * *
Левкин принял решение на какое-то время отказаться от любимого прибора. « Хватит с тебя на сегодня» , – повторял он себе еще пару дней, впечатленный всем происшедшим. Иван Павлович привык слушать подсказки и советы, когда они исходили от сущностей, стоящих у истоков янтаря или, по крайней мере, находившихся с ним в более интимных отношениях, чем те, которые сложились у Левкина. Все просто. Не смотреть телевизор – вот что, значит, нужно на данном этапе жизни. Иван тут же наступил на горло своей тихой тяге к экрану Малевича. Он мог повременить, переждать.
Он не смутился необходимостью временного отказа от телевизора. Более того, в какой-то момент почувствовал себя на подъеме. Лишившись экрана Малевича, но так и не дождавшись мерцания, Левкин повеселел и внезапно подумал о том, как много все-таки жизненных проблем решает регулярный секс. Тем более что с Мариной у них толком так ничего и не получилось.
Честно говоря, у него мало с кем получалось толком. В этом городе почти ни с кем. Кроме полурыбы, случился всего один человек, молодой крохотный белолицый продавец белья в супермаркете мужской одежды, которого Левкин, к собственному удивлению, захотел. Но поскольку опыта у него в таких делах не было, он счел за лучшее не связываться.
В том городе, который он мог называть родным, у Ивана была женщина, и с ней у него все выходило так, как нужно. Он ей говорил: «Котик-котик, я твой кротик!» И бросался на нее, хлопая ушами по щекам, зарываясь в прозрачную плоть по мохнатые некрупные яйца, по самое горло, по юность, по Рембрандта с Ван Гогом. По самого Витгенштейна. И Клерамбо в нем стонал, а профессор Кандинский рыдал от восторга.
Она была разведенка. Опытная, как сама Венера Милосская. Прибегала с мороза с авоськой апельсинов, ибо любила добывать и пить их сок, швыряла оранжевые цитрусовые шары на подоконник. Сполоснув только руки и шею, шла к нему, холодная, как стеклянная рыбка, пахнущая развратом. Ночами снились ее песочные длинные ноги и торс, теряющийся где-то в созвездии Волопаса. А потом она стояла и курила у форточки в накидке.
