Анни сурово, со сдвинутыми бровями, мотнула головою в знак того, что она несогласна.
— Есть любовь, Джеймс, есть поэзия, науки, искусства, — сказала она, — есть желание нравиться ближним и получать их одобрение, есть любовь матери к детям, есть любовь к отечеству, к страждущим, — все это соединяет людей.
— Есть, конечно. Но поэзия, науки, искусства… из тысячи людей вряд ли один может пользоваться хотя бы одним из этих благодеяний. Желание нравиться есть чаще всего желание обольстить и обмануть. Любовь матери к детям не мешает тому, что по миру бродят сотни и сотни тысяч брошенных детей. Зло, Анни, бесконечно превосходит добро. И когда я понял это, когда я понял, как мы несчастны и как мы не умеем устроиться так, чтобы достигнуть хоть миража счастья, я плакал в первый раз в жизни, плакал горькими слезами. Это были хорошие слезы, достойные мужчины, потому что я плакал не над собою и не из-за себя. Поэтому мое послание к марсианцам, вызванное вначале дурным, эгоистическим чувством, вышло на самом деле патетичным, искренним и добрым.
Оно, по-видимому, тронуло марсианцев. Я так думаю, потому что они захотели меня утешить. Но то, что они сказали, было так ужасно, что я потерял голову, узнав его, пришел в ту великую ярость, в которой вы меня видели…
И в ответ на жадно устремленный на него взгляд умирающей, он пояснил:
— Они сказали, что скоро все земные бедствия будут кончены, потому что кончится самая жизнь нашей планеты. Астрономы Марса, которые наблюдают мировое пространство уже миллионы лет, не раз присутствовали при разрушении планетных миров. И они высчитали, что через двадцать пять лет Земля, на своем пути с остальной Солнечной системой по направлению к созвездию Геркулеса, потерпит крушение и разлетится в прах… Здесь я вскочил, не желая дальше знать ничего. Для меня было довольно.
Итак, вот куда мы идем. Через четверть века от того, что мы называем нашим миром, останется только рой блуждающих болидов, и в том месте, где он находился, будет зиять новая дыра в небе, одна из тех дыр, которые заметил еще Вильям Гершель. Вы видите, что мы мчимся в пространстве на настоящем поезде приговоренных к смерти, и что катастрофа близка для всех, для всех без исключения… Анни, вы не хотели бы дожить до этой минуты?
Из-под закрытых век Анни, по ее строгому, восковому лицу катились крупные слезы. Она отрицательно мотнула головой.
— Нет, Джеймс, не хотела бы. И я одобряю вас за то, что вы не захотели отнять у людей их последнюю иллюзию, что вы скрыли от приговоренных к смерти их смертный приговор и старались усладить их последние минуты. Страшна не смерть, a ожидание ее. И если бы люди знали, что через двадцать или сто или триста лет земной шар перестанет существовать, они бы превратились в диких зверей. Без иллюзии нельзя прожить на свете ни одного дня.
