Он вырос гораздо быстрее человеческих детей, но внутри-то был все еще маленьким и дурашливым. Однако играть с ним теперь было опасно, ведь он мог любя обнять своего человеческого собрата до смерти. Тогда его стали бояться.
Возможно, еще не было поздно увести его далеко-далеко в лес и там оставить на милость лесного бога и матери-земли. Но люди вспоминали, сколько еды и заботы ушло на медведя. Им жалко было, что вся любовь зря. Тогда они подумали, что, может, лучше еще немного дорастить его, чтобы больше получилось мяса и шкура выглядела внушительнее, – так ее подороже купят. Женщины и дети жалели сироту, но заставляли себя смиряться с мыслью, что все вокруг рождается им на пользу, раз уж за ними сила и хитрость. Кролики тоже пушистые и хорошенькие. И цыплята. А ничего. Куда ж теперь! Жизнь!
Чем больше медведь рос, тем сильнее раздражался, как и положено подростку. Он знал, что у него есть какое-то предназначение в жизни, и не мог понять, какое. Ему нужно было большое пространство, чтобы походить и подумать одному, чтобы судьба направила по верной дороге, чтобы самому понять, что он может и чего нет. Он уже не имел права считать человеческую семью своей, потому что они изгнали его из своего дома. Жил он теперь в сарае и свободно двигаться не мог, так как шею его охватывала цепь, другой конец которой был намертво прикреплен к толстенному столбу. Мишка даже раскачать его не сумел, сколько ни пытался. Столб был надежный, вековой, а сарайчик худой, щелястый. Все знакомые домашние запахи и звуки свободно проникали в него и тревожили тоскующую душу медведя. Он хотел поведать, как ему плохо в заключении, пожаловаться на непонятно откуда и за что взявшееся зло и ревел по-матерински жутко и отчаянно. Люди стали совсем опасаться найденыша. У них кончалось терпение растить мясо и шкуру. Нежность к живому у них проходила быстро, как только оно подрастало. К тому же не было уверенности в прочности столба.
От медведя стали шарахаться, как от дикого.
Дворовый пес, прежде пугливо почтительный с баловнем судьбы, живущим под одной крышей с хозяевами, теперь щетинился и наскакивал на сарай, показывая зубы, предполагая участием в общей травле купить большее расположение своих кормильцев. В неистовых собачьих ругательствах, адресованных опальному самозванцу, было столько лакейской клокочущей ненависти, что в конце каждой фразы верный сторож человеческого благополучия захлебывался и давился ею. Бывшие благодетели уверились, что поведение верного служаки-пса вызвано все возрастающим одичанием их неблагодарного питомца и исходящей от него опасностью.
