— Экономно жил?
— Экономить было не с чего.
— Не давали большевички навару? В черном теле держали?
— В каком?
— В черном! — орет Пал Палыч. — Больной, что ли?!
— Я-то здоровый…
Пал Палыч обегает стол и ударяет меня по щеке.
— Ты — умненький, — усмехается он, — шутить любишь. Колоться станешь или будешь ж… вертеть?
— Нет ее у меня. Кости одни остались.
— Пожалеть?
— Пожалел волк кобылу…
— Какая ты кобыла? Я бы кобылку пожалел. У лошади сердце большое и глаз добрый. А ты — человек. Самый страшный на земле зверь. Или я тебя, или ты меня. Какой номер обуви, подследственный?
— Сорок второй.
— А костюм какого размера носил?
— Тот, что украл?
— Ты мне не верти! Украл… Дома какой размер носил?
— Не знаю.
— Как не знаешь?
— У меня один и был-то костюм, отец подарил ко дню рождения.
— Давай, давай, чекистская харя! «Отец подарил»! Мозги-то мне не крути, знаем, сколько вам грошей отваливали. Высосали из народа всю кровушку… А ну, стань к стене!
— Стрелять хочешь?
— Мараться!.. Исполнителя держим — все, как у больших.
Я подхожу к стене. Он меряет мой рост линейкой, работает ею легко, как купец.
— Так я и думал, — говорит он, — пятидесятый, третий рост.
— Раньше-то продавал?
— Точно. Продавал, — тихо отвечает он, — у тебя зрачок есть.
— Что продавал-то?
— Слезы в бутылочках. Русский слезу любит. И покаяние. Без содеянного не покаешься — вот и грешим.
Он снимает трубку телефона, набирает номер и говорит:
— Алло, Василий Иванович, привет! Пятидесятый, третий рост. Сорок два. Ага. Ну а как у тебя? Слышу, слышу… Горластый. — Пал Палыч манит меня к себе. Я подхожу. Он протягивает трубку и шепчет: — Послушай, твои друзья концерт задают.
Я слышу в трубке отчаянный, нечеловеческий вой, чей-то пьяный смех и крики. Пал Палыч жадно смотрит мне в лицо:
— Страшно, подследственный?
— Страшно.
— Мне — тоже.
— Тебе-то понятно отчего. Трусишь.
— Что ты? — удивляется Пал Палыч. — Я храбрый, я возмездия жду — а все одно отступничаю. Думаешь, мне по ночам пенька ноздрю не щекочет? Коньяк жру — трезвею, спать не могу, страх душит. Но утром-то я где? Я тут утром, на своем боевом посту, я утром — боец.
— Какой ты боец? Палач.
— Я? Да что ты, подследственный! Какой же я палач? Разве я тебе пальцы ломал? Низ резал? Я с тобой, как боец с бойцом — по-честному, я — вот он весь. Я мук тебе не делал, зачем напраслину возводишь?
— Будешь еще, верно, и резать, и ломать…
— Боишься? А? Я — не стану. А за других ответ не держу, не табуном живем, а каждый по своей свободе.
