На другой день историю о том, как Борис Волков шпану испугал, откуда-то узнал весь дом. И с тех пор его отец, когда Борису предстояло решить какое-нибудь трудное дело, говорил, приободряя:
— Простите, а сдача у вас есть?
Еще в школе его звали Доктор. Не дразнили, а звали. Большая разница. Когда он был маленьким, и его, конечно, спрашивали:
— Кем будешь, Боренька?
— Доктором, — убежденно отвечал он.
— Как папа?
— Как папа.
Но потом он стал отвечать иначе:
— Папа — кардиолог. Я буду хирургом-травматологом.
В их доме на Среднем проспекте все знали его отца, невысокого, узколицего, прячущего добрый взгляд за чеховским пенсне. Ходил он бочком, словно бы старался пройти, никому не мешая или сам боясь, что его отвлекут от вечных дум о своих пациентах, от трудно прошедшей операции. Борис обожал отца за фантастическое трудолюбие и огромную культуру. Все чаще и чаще после уроков Борис появлялся у отца в клинике. Иногда отец даже позволял ему присутствовать на операциях. В эти дни они возвращались домой вместе. Отец любил свернуть к Неве, посидеть молча на теплом бугристом граните возле Горного института. Зеленоватая, остро пахнущая свежестью волна плескалась у ног. Отец начинал читать вслух Шекспира, Байрона, Блока и спрашивал сына, нравится ли ему. Сын отвечал честно, что не всё. А отец ворчливым голосом шутливо цитировал Шекспира:
Вы оскорбили вашего отца,
Коль я тогда не прав был, вы теперь,
Венец надев, должны мириться с мыслью,
Что сын ваш будет обращать в ничто
Веленья ваши...
А тебе какие стихи нравятся? — спрашивал отец своим тихим голосом. — Чем увлекается молодежь?
— Шекспира я тоже люблю!
— Допустим... а все же?
И Борис читал то, что нравилось ему:
Он был пастух, он пас коров,
Потом пастуший рог разбил.
Он юнкер был.
Из юнкеров я Лермонтова лишь любил!
— Хорошо, — загорался отец. — Лермонтова нельзя не любить. Такой был молодой... — Он замолкал, глядя в зелень воды, добавлял с грустью: — Выстрелили в него и сбежали... Он лежал, возможно, еще живой... один... под дождем.
— А если бы там врач оказался? Вот если бы ты, папа? — запальчиво спрашивал Борис. — Ты бы его обязательно спас!
— Пошли, — говорил отец. — Посмотрим нашу Гавань!
Отец любил Ленинград, хорошо знал его, но больше всего любил и знал Васильевский остров. Часто он подводил сына к какому-нибудь дому.
— Смотри!
Дом был неказистым, один этаж кирпичный, другой деревянный. Рядом высились семиэтажные громады, но отец разглядывал именно его, молча, покачивая головой и посмеиваясь.
