На смотрины к директору издательства Гарольд велел одеться неброско и не краситься, но сестры решили по-своему.
— Кончаете филфак? Замечательно, — сказал директор Лесючевский, пожилой, лысый, с брежневскими бровями, в потертом черном костюме. — Близнецы? Прекрасно.
— Мы двойняшки, — с нажимом уточнила Лёля. Лесючевский поколотил короткими пальцами по столу, ткнул селектор: «Местком ко мне» — и сказал вошедшему настороженному мужчине:
— У нас одно место. Нужно два.
— Мест н-нет, — заикаясь, пробормотал «местком».
— Найдите. Нельзя разлучать.
Нюру определили секретарем в редакцию поэзии народов СССР к Гарольду, а Лёлю — в экспедицию на антресолях, где она в паре с уходящей, но еще не ушедшей в декрет сотрудницей штамповала конверты.
Внизу, под антресолями, курили художники, оформители книг. Лестница была крутая, и Лёля, взбираясь наверх, прижимала юбку.
В издательство приходили живые классики: Катаев, Леонов, Симонов… И неизвестные, но легендарные: «сиделец» Юрий Домбровский, перед которым все благоговели, всклокоченный, с насморочным носом, никогда не снимавший пальто, синеглазый поэт-фронтовик Исаак Борисов в свитере с высоким воротом, игнорирующий свою пронзительную красоту.
Однажды в издательство забрел мосластый бесноватый Глазков. Он влез к Лёле на антресоли: «Дай самописку. Как зовут?» И, стоя, не задумываясь, написал ей акростих:
Лёля — дива, я бы… мне бы, —
Елки-палки, Боже мой! —
Лётом ввысь (высоко в небо),
Если б вы туда со мной…
Через полгода ее перевели в редакцию русской прозы секретарем. Заместителем заведующей был худой седой красавец с трубкой, в дымчатых, как у Цыбульского, очках, кавказец.
— Лёля, — привычно объяснил он, — если к телефону будут звать Федора Колунцева, Федора Ависовича, Тадеоса Ависовича, Бархударяна, Тодика, Федю — это все я.
А в редакции Нюры завелся практикант, молчаливый блондин античной лепки в джон-ленноновских очках. У Нюры сжалось сердце. Он носил голубые безупречные рубашки, прохладные на ощупь, и светлые джинсы. Пошел ее проводить. Говорили о литературе. Спустились к Москве-реке. Нюра лихорадочно прикидывала: Кремлевская стена кончается, вот уже Каменный мост, неужели ничего не будет?.. У зеленой деревянной сторожки они поцеловались…
Потом — два бесконечных выходных дня. А в понедельник целовались на крыше за развешанными на веревках простынями, пока их не погнала дежурная по крыше — старуха, похожая на Жана Габена: «Пошли отсюда!.. Блядство развели!»
