Каждый вечер, собираясь в лес, боюсь, что в сумерках меня примут за кабана удалые охотники, и потому поверх телогрейки надеваю оранжевый жилет, в каких наши бабы кладут асфальт. Вооружаюсь топориком, ибо кроме охотников опасаюсь бандюганов — на днях приезжала ментура, предупреждала об аккуратности: из Можайской малолетки побег — два пацана по району шарашатся. Есть у меня и травматический пистолет, но его я не беру — как бы не подстрелить кого-нито со страху.
За горбатым полем — подсвеченная желтым электричеством церковь, в которой я когда-то служил кочегаром. Над головой, тяжко работая крыльями, проплыла преждевременная головастая сова. Сослепу с треском вломилась в облетевший орешник, испугалась и затихла. Заспанная мышь перебежала дорогу.
Я позвонил Алиму:
— Здравствуй, брат! Ты знаешь…
— «…что изрек, — подхватил Алим, — прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек?
Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез»
[2].
— Мы с вами попутчики, кажется?
М. Лермонтов. «Бэла»
В садовом товариществе «Сокол», где прошла моя юность и подступила старость, зимой живем только я и Вова Заяц, отставной прапорщик, наш председатель. По осени Вова спер полкилометра резервной водопроводной магистрали, я вчинил иск: Зайцу велели вернуть трубу на место.
Я спешил из Москвы на дачу: запалю камин, возьму книжечку… Но на дачу не попал: путь к моему участку пресекал снежный вал. Это, надо думать, обиженный Вова подбил бульдозериста завалить дорогу. Машину на юру не оставишь — у кого бы переночевать? Вспоминаю: где-то здесь обитает еще один зимогор, некто Кириллов? Поехал искать. И тут из-за поворота на меня вылетел рыжий овчар с черным подбоем, запряженный в шлейку, — пес тянул за собой компактного седого лыжника в желтом костюме «Адидас». Я приоткрыл окно:
— Не подскажете, как найти Кириллова?!
— Стоять, Гром! Зачем вам Кириллов?
Пес зарычал.
— Отставить, Гром!
Я вышел из машины, поведал о своей печали.
— Ай да Вова-дурачок, — покачал головой лыжник. — Какой глупый. Кириллов — я. Поступим так: поезжайте вперед, садовое товарищество «Полет», дом пять. Правда, там… дама, так сказать…
Слова Кириллова заглушил рев самолета: среда — полетные дни в Кубинке. Оставляя дымный след, над нами промчался шустрый «ястребок» с длинной шеей, низким клювом и маленькими, прижатыми к заду крыльями. Вернулся, едва не сбрив лес, взмыл вверх и стал выкрутасничать. Кириллов приложил ко лбу ладонь козырьком: «Двадцать девятый… — и пояснил нежно: — Микоян».
